Сокровище господина Исаковица - Данни Ваттин Страница 38

Поблагодарив за помощь, я выпихиваю полуспящего сына на улицу. Дождь уже перестал, и выглянуло солнце. На скамейке перед зданием муниципалитета сидит отец, который, несмотря на наше сильное опоздание, кажется просто неприлично довольным и веселым. Он побродил по городу и, немного понаблюдав, пришел к выводу, что только старые поляки отличаются угрюмостью. Но молодежь, говорит он, здесь очень приятная.

— Они все говорят по–английски, а многие знают немецкий, – сообщает отец, глядя на меня многозначительным взглядом, в котором читается: "А я что говорил!"

Не дождавшись никакой реакции, он кажется поначалу несколько озадаченным, а затем констатирует:

— До чего же у вас усталый вид. Особенно у тебя, Лео. Ты, похоже, совсем выдохся.

— Он полтора часа просидел на встрече в муниципалитете, – объясняю я.

— Бедняга, – сочувственно произносит отец. – Напомни мне, чтобы я научил тебя своему старому трюку для конференций: спать с открытыми глазами. Для госслужащего это просто незаменимо.

После недолгого молчания я принимаюсь рассказывать о том, что мы узнали. Но едва успеваю начать, как отец прерывает меня словами:

— Я там уже побывал.

— Где?

— На площади.

— Правда?

— Она находится в конце улицы. Пойдемте, я вам ее покажу. Много времени это не займет, площадь можно обойти за несколько минут.

Вообще‑то мне пока не хочется осматривать площадь, я бы предпочел пойти туда после встречи с Лукашем. Но под конец я соглашаюсь. Отец оказался прав – за исключением обрамляющего площадь огромного собора, бывший квартал нашего предка ничего особенного собой не представляет. Нашему взору предстала маленькая мощенная булыжником площадь, на которой стоит несколько машин. По одну сторону располагается построенный во времена коммунистов уродливый серый жилой комплекс, а по другую – ряд новых зданий, возведенных якобы в старом стиле. Прямо перед нами находится высокий забор, за которым простирается пустырь. Все вместе, за исключением собора и пустыря, напоминает недостроенную площадь Веллингбю–Сити [32].

— Это здесь, – говорит отец, подходя к забору.

Я смотрю сквозь забор и не вижу ничего, кроме гравия и камней. Как будто тут поработал экскаватор, и на том строительство остановилось.

— Здесь? – спрашивает Лео.

— Похоже на то, – отвечаю я.

Сын осматривает высокий забор, словно прикидывая, насколько легко через него перелезть.

— Давайте заберемся туда и поищем, – предлагает он. Я озираюсь по сторонам. Бросаю взгляд на камни и пыль на месте, где когда‑то стоял дом наших родственников, и на людей, проходящих позади нас по площади.

— Не сейчас, Лео, – говорю я. – Тут слишком много народу. Мы вернемся сюда попозже, вечером.

Конечно, я понимаю, что шанс найти что‑нибудь у нас в лучшем случае микроскопический, но тем не менее готов попытаться. Раз уж мы все равно здесь.

Постояв перед забором несколько минут и посмотрев на ничем не примечательное место, мы возвращаемся к машине. Я сажусь за руль и собираюсь ехать в нашу гостиницу, расположенную в паре километров от города. После не слишком вдохновляющих событий последних часов настроение у меня паршивое, и я не в силах вступать ни в какие перебранки. Особенно с отцом, но он этого, естественно, знать не может.

— Ты уверен, что найдешь дорогу? – спрашивает он с заднего сиденья.

— Да.

— Может, взглянешь на навигатор, прежде чем ехать?

— Нет.

— Иначе мы обязательно заблудимся.

— Ничего подобного, – мрачно отзываюсь я, выезжая задом с парковки.

Проходит минута или две, и отец спрашивает:

— Знаешь, что является главной проблемой поляков? Я не отвечаю.

— Они слишком много пьют. Я по–прежнему молчу.

— Ты слышишь? – не унимается отец. – Поляки слишком много пьют. Они и русские.

— Что ты об этом знаешь? – цежу я сквозь зубы.

— Это так.

— Лично я не видел здесь ни одного пьяницы, – говорю я. – А ты?

— Все потому, что у них такая тяжелая жизнь. Они пьют водку, чтобы заглушить свои печали.

— Ты действительно так считаешь? – спрашиваю я чуть надменно.

— Да, считаю, – отвечает он столь же надменно.

— Но ты же ничего толком не знаешь. Просто болтаешь, не имея ни малейшего представления о том, о чем говоришь.

— Вовсе нет.

— Конечно, да. Я никогда не могу разобраться, шутишь ты или говоришь серьезно. Тебя совершенно невозможно понять.

— Я всегда говорю серьезно, – заявляет отец.

— Но этого никто не понимает.

— Я понимаю. Этого достаточно. И кстати, трудно добиться понимания, если тебе никогда не дают договорить.

— То есть?

— Ты ведь меня все время перебиваешь. Я никогда не имею возможности закончить мысль.

Я думаю, что мне следовало бы успокоиться и сказать что‑нибудь дипломатичное, чтобы положить конец этой глупой дискуссии и восстановить в машине спокойствие. Но это остается лишь благими намерениями.

— Какого черта! – восклицаю я. – Это ты просто сам никогда не договариваешь до конца.

— Потому что не успеваю. Ты меня вечно перебиваешь. Потому что ты чертовски упрям.

— Я вовсе не упрям! – возмущенно кричу я.

— Конечно, упрям.

— Нет.

— Да, поскольку ты возражаешь независимо от того, о чем идет речь, – говорит отец. – И все потому, что ты так похож на меня.

Я умолкаю и делаю глубокий вдох. Сжимаю зубы, размышляя, не выдать ли мне что‑нибудь по–настоящему едкое. Но передумываю. Вместо этого, бросив небрежный взгляд на дисплей телефона так, чтобы не было заметно, что я призвал на помощь технику, произношу: – Да, возможно.

В свою защиту я хочу сказать, что после небольшой эмоциональной вспышки я довольно быстро вновь обретаю вполне приличное настроение и по пути к пансиону "Милосна" заезжаю не туда всего лишь один раз. К нашей большой радости, гостиница оказывается замечательной. Возможно, не такой изысканной, как роскошный отель в Гданьске, но значительно более уютной. Мы получаем исключительно приятный номер с ванной комнатой таких колоссальных размеров, что отец тут же кидается писать маме сообщение, чтобы проинформировать ее об этом.

Пока он пишет, я звоню Лукашу, который пятнадцать минут спустя заезжает за нами в гостиницу. Когда я спрашиваю отца, хочет ли он составить нам компанию, он уже успел улечься на кровать, чтобы отдохнуть, и вежливо, но решительно отказывается.