Автохтоны - Мария Галина Страница 38

Он помолчал.

– А Корш… что ж, она, увы, была не только некрасива, но и бездарна. Очень старалась, да. Таскалась за ним повсюду, салоны, гостиные. И все понапрасну. Знаете, ее даже никто не запомнил. Как он, наверное, смеялся, когда писал для нее партию Силии! Сильной, храброй подруги, веселой развратницы! Вы ее внучка? Не может ведь быть, чтобы дочь!

Маленькая зверушка у нее под кожей дергалась все сильнее. Безгубый рот был скошен на одну сторону.

– Хочу вас утешить. На самом деле он тоже был бездарен. Как ни пыжился. Холодные, головные тексты. В Питере у него ничего не получилось, в Москве ничего не получилось, уехал сюда. Думал начать новую жизнь? Или выполнял задание новой власти? Скорее второе, я думаю.

Она молча шваркнула шваброй ему под ноги. Потом еще раз, сильнее, грязная вода выплеснулась на носики ботинок.

– Поете вы и правда замечательно, – сказал он, повернулся и пошел прочь.

* * *

– Нина Корш? – Вейнбаум по-прежнему был в своей смешной бейсболке. Ну и уши у него! – Нет, не слышал. Хотя Корши тут жили, да. Имели доходный дом на Дворецкой. Кажется, успели уехать в тридцатых, кажется, в Вену. А что это у вас в папке?

– Старые ноты. Купил на развале.

– А ходят слухи, что вы нашли какую-то утраченную партитуру. Чуть ли не Ковача.

– Что, уже? Нет, правда, купил на развале.

– А, ну-ну, – неуверенно сказал Вейнбаум. – Беаточка, дорогая, ну нельзя же так… Вы положили молодому человеку вчерашнее печенье. Сегодня должно быть в форме полумесяца, а это в форме звездочки. В форме звездочки подавали вчера. Они каждый день выпекают разные, чтобы постоянные посетители знали, что печенье свежее. Я хожу сюда с самого основания, и ни разу… Вот, Марек подтвердит.

Марек, услышав свое имя, медленно повернул голову. Зомби, муляж, реконструкция по скелету. Или кремнийорганическая форма жизни, медлительная по сравнению с быстроживущей белковой. Фантасты такое любят. Рот Марека был щель, глаза были щели, лоб и подбородок – глыбы, заглаженные неумолимым временем.

– Даже в войну. Они выпекали на суррогатном масле, но все равно… Каждый день – разное. У них были такие формочки… Помню, как-то сижу я… а тут патруль.

– Вейнбаум, вы гоните.

– Почему вы мне не верите? – обиженно спросил Вейнбаум и мигнул. – Что я, не могу быть… ну, я не знаю, вечный жид, скажем? Агасфер? Хотя я Ему не делал ничего плохого, никогда, уверяю вас Это все антисемиты. Клевета. История меня в конце концов оправдает.

– Скажите, а вы правда служили в вермахте? И стреляли серебряными пулями?

Вейнбаум посмотрел на него ошеломленно, веки без ресниц несколько раз быстро-быстро мигнули.

– Янина, – медленно проговорил Вейнбаум. – Ну, конечно. Послушайте, как я мог служить в вермахте? Я честный иудей! Хотите, докажу?

– Поверю на слово.

– А вот он – да.

Вейнбаум показал острым подбородком в сторону неподвижного Марека. Колеблющиеся отсветы свечного язычка двигали туда-сюда тени, и оттого лицо Марека время от времени даже казалось живым.

– Служил в вермахте. И стрелял серебряными пулями. Иногда. У нас иначе нельзя. – Вейнбаум наклонился и свистящим громким шепотом сказал через стол: – Вампиры. У нас тут, как бы это сказать… их историческая родина. И серебряные пули в этом смысле… Они ведь воевали и там и там. Почему бы нет, их же просто так не убьешь! И кровищи полно, можно попользоваться. Никто не станет тебя упрекать, если ты немножко попользуешься кровью противной стороны. Их особенно много было среди медиков, конечно. И среди персонала концлагерей. Но попадались и просто вампиры, знаете…

– Вейнбаум…

– Нет-нет, постойте. У нас тут даже есть могила вампира, Валек должен был вам показать! Не показал? Не Валевской, а настоящего, как там его… Такая просаженная плита, и пролом в земле, и он из него выбирается в новолуние. В полнолуние – оборотни, в новолуние – вампиры, должен ведь быть какой-то порядок, согласитесь!

– Вейнбаум!

– Простите, – сказал Вейнбаум и потер ладошки, – увлекся.

Свечка перед Мареком потухла, но Марек так и сидел в темноте, положив руки перед собой. Беата, ловко двигая ладным телом, поменяла свечную плошку. Белой рукой она задела белую пешку, и та покатилась по столу. Марек не обратил внимания.

– Вы бываете на развале? Ну, там, где коллекционеры собираются?

– Молодой человек, я не интересуюсь антиквариатом. Я сам – антиквариат.

– И все же. Там есть один такой, в черном пальто. Я думаю, он и летом в нем ходит. С портфелем.

– А в портфеле – предметы иудейского культа? Этого знаю, – сказал Вейнбаум.

– Он кто?

– Никто. Голос. Вестник.

– Сколько ему лет?

– Сколько лет может быть вестнику? Сто, тысяча… нисколько. Вестник появляется, когда нужно передать весть. Вестник и есть – весть.

– Каббалистика какая-то.

– Разумеется, каббалистика, – согласился Вейнбаум, – а вы как думали?

– Он говорил о бойне во дворе Сакрекерок.

– Да, – согласился Вейнбаум, – бойня. В гетто их было двести тысяч. Почему они не сопротивлялись? Почему позволили сотворить с собой такое? Как вы думаете? Ведь двести тысяч – это очень много.

– Женщины, дети. Старики.

– Хорошо, делим на десять. Остается двадцать тысяч. Двадцать тысяч взрослых сильных мужчин – это тоже много.

– Они боялись за своих близких.

– Просто у них все отнимали по капельке. Ты слышал, они запрещают нашим женщинам пользоваться косметикой? Зачем моей Розочке косметика? Ты же видел, какой у нее цвет лица! Потом запрещают ходить по тротуарам, потом нацепляют желтую звезду… Потом сгоняют в гетто. Ну ничего, поживем в гетто, у нас в юденрате сам рэб Шломо, он, правда, очень сдал за последнее время, да и я что-то неважно себя чувствую… Вот тут болит. И вот тут. Если бы я покушал курочку, все бы прошло, но где теперь достанешь курочку? А Розочка беременна опять, вы знаете? Ну и потом… может, еще пронесет. Это же безумие, как оно может длиться долго? Господь все видит, он не даст в обиду. Мы же хорошие евреи.

– Про канализацию, это правда? Что будто бы в ней прятались? И до сих пор прячутся?

– Что вы! Франтик, ну, вы знаете Франтика, он водит экскурсии, в котелке таком, в бабочке… Как бы выпрыгнул из старых времен, фланеры у нас так ходили… Так вот, он говорит, что в канализации водятся тритоны. У нас такая старая канализация, вы понимаете, одна из самых старых в Европе, что в ней вывелась целая разумная раса тритонов. Почти неотличимы от людей, вы знаете? Только лысые. И голова в пятнах.

Вейнбаум для достоверности похлопал себя ладонью по макушке.

– Откуда в канализации взяться евреям? Откуда им вообще взяться. Тут только вестник. Вестник есть. А евреев нет.