Лупетта - Павел Вадимов Страница 38

* * *

Днем как-то не так. Порой даже забываешь. Особенно когда читаешь или слушаешь музыку. Все-таки я привык к нему. За четыре месяца каждый может привыкнуть. Даже если с перерывами. Даже когда саднит. Но по ночам совсем другое дело. Ночью я чувствую себя рыбой, пучеглазой глубоководной рыбой, попавшейся на острый крючок катетера, хрипящей и извивающейся, но постепенно теряющей силы в неравной борьбе со спиннингом химиотерапии.

Как же мне хочется вырвать из груди дурацкую насадку, через которую медленно капает клеточный яд. Я уже не могу видеть эти шланги с колесиками, булькающие склянки, алюминиевый штырь стойки, которую приходится подкручивать всякий раз, когда надо пролезть в узкую кабину туалета. Именно здесь, мелко трясясь на полусогнутых ногах над грязным сиденьем унитаза, я не раз думал о том, что мешает мне выдернуть из вены эту мнимую стоп-машину, превратившую высокую онкологическую трагедию в грязный больничный фарс? Я же вижу, явственно вижу, что здесь дохнут все. Поначалу кажется, что цитостатики значительно замедляют, если не останавливают процесс, но потом понимаешь, что это как замедленная съемка. Лимфому обмануть нельзя. Точно суккуб, соблазнивший тебя однажды ночью, она будет возвращаться снова и снова, пока не затрахает до смерти. И все попытки избежать ее чар напоминают старый трюк с подкладыванием под одеяло тряпичной куклы. Шесть жалких кукол на пластиковых ниточках катетеров лежат в моей палате под одеялами, в то время как их прототипы дрожат под кроватями, надеясь остаться незамеченными. Сперва она, может, и ошибется. Вместо лишившейся растительности кожи коса вспорет тонкую ткань, взметнув в воздух желтое облако опилок. Но когда подлог будет раскрыт, она взбеленится так, что ты трижды пожалеешь о своей хитрости. Так же, как жалели все до тебя.

— Нас осталось лишь двое. Двое на все отделение из тех, кто впервые попал сюда до двухтысячного года, — призналась в первый день моего поступления тряпичная кукла с соседней койки. — Вот тот, за ширмой, и я.

Ширму перед освободившейся кроватью убрали через неделю, а мой сосед продержался еще целых два месяца.

Нет, действительно, что мешает мне выдернуть катетер? Прямо здесь, в туалете, пока никто не видит. Скорчиться в запертой кабинке над унитазом, глядя, как канализационный сток лениво заглатывает кровь из отворенной подключичной вены. Что держит меня, что?! Воля к жизни? Ее давно нет. Воспоминания? Они, напротив, только укрепляют решимость уйти. Ну не мазохизм же, в конце концов! А может, цитостатики не только замораживают деление клеток, но и парализуют волю, разжимая пальцы, которые должны сделать всего лишь один решительный рывок. Это ведь намного проще, чем вскрывать вены. Но почему- то никак. Никак.

Рыба дура. Ей бы плавать и плавать в сумрачном лимфоморье, пучась от ядовитых рачков, висящих на жабрах. Плавать до тех пор, пока знающие свое дело членистоногие не изгрызут ее всю изнутри, чтобы тихо рассыпаться мелким илом по бархатному дну вечности. Нет, она, сука, купилась на вертлявого червячка надежды, заманчиво трепыхающегося в мучной толще воды. Стремглав метнулась к нему, жадно заглотила и тут же почувствовала укус холодной иглы катетера у себя под ключицей. А спиннинг уже крутится, все быстрее и быстрее, и чем яростней пытается она освободиться, тем глубже насаживается на крючок.

* * *

Осенний Петербург остро пахнет мочой. Особенно ночью, когда, спотыкаясь на брусчатке мыслей, я медленно бреду по улице Марата, стараясь не смотреть на окна коммуналок. Не знаю, что тому виной — повышенная влажность, ноябрьское безветрие или грядущая суббота, но сочащийся из подвалов, подъездов и арок бывших доходных домов запах могуч сейчас как никогда. Кажется, он вот-вот перехлестнет невидимую плотину вменяемости, взорвавшись олифовым фейерверком в головах редких ночных прохожих, и они понесутся вприпрыжку по трамвайным рельсам, вопя что-то неразборчивое. Я не помню, как одевался, не помню, что сказал на прощанье, помню только, что, выходя из подъезда, наткнулся на шаткого персонажа с расстегнутой ширинкой, который орошал облупившуюся стену щедрой струей пропущенного через раскисшие почки пива. И с этого момента едкая вонь нагло узурпировала мое обоняние, напрочь отсекая все прочие запахи. Похоже, она выступила в роли тайного психического агента, призванного перебить оглушительным аммиачным аккордом барабанную дробь воспоминаний, готовых свести меня с ума.

Эту улицу когда-то называли Грязной из-за расположенного рядом болота. Оно и сейчас отражается в мутных глазах сидящих в подворотне алкашей, согревающих душу универсальным очистителем «Льдинка». Мне тоже срочно требуется какое-нибудь хорошее средство: универсальный очиститель сердца, клавиша перемотки на начало жизни, выхлопная труба для перегоревших эмоций.

Фасады домов, в которых недавно открылись магазины, покрыты свежей штукатуркой. Но только на уровне первого этажа. Эта картина напоминает нечесаного бомжа в рваной хламиде, на грязные лапы которого натянуты белоснежные кроссовки. И чем наряднее и краше выглядит магазин, чем пышнее великолепие, которым хвастают его витрины, тем разительней контраст между потемкинской чистотой бельэтажа и столетней копотью верхних ярусов. Магазин словно пытается откреститься от неприглядной нагрузки, суетливо щебеча: «Вы только полюбуйтесь, какой я любезный и пригожий! Кто на свете всех милее... Эй, послушайте, зачем это вы смотрите наверх, наверх смотреть не положено. Ну и что, что грязно, сам знаю, но это же не считается, это ко мне не относится, я тут как бы ни при чем!» И не замечает, бедняга, что прогнивший колосс над ним, уже полвека плачущий по капремонту, в любое мгновение готов осесть на землю, как атлант, уставший от непосильной ноши, погребая под собой и вылизанные стеклопакеты, и роскошные прилавки, и улыбчивых продавщиц.

Магазин наших чувств порой также сверкает витринами, за которыми томятся ломящиеся от товаров прилавки. И мы искренне радуемся каждому посетителю, предварительно убедившись в его кредитоспособности. Но когда раздается первый предательский скрежет и по новому подвесному потолку бегут юркие змеи трещин, мы трусливо обмачиваем штаны, вместо того чтобы вывести гостя через пожарный выход.

Осенний Петербург остро пахнет мочой. Особенно ночью, когда, спотыкаясь на брусчатке мыслей, я медленно бреду по улице Марата, стараясь не смотреть на окна коммуналок, за которыми бесчисленные шарлотты корде лениво ворочают ножами в рыхлых сердцах беспечных друзей народа.

* * *

Ученые, посвятившие свою жизнь гематологии, именуют процесс кроветворения гемопоэзом, а себя, соответственно, гемопоэтами. Любимым временем года у гемопоэтов, как и у обычных поэтов, является осень. Вот почему механизм запрограммированной гибели клеток они называют апоптозом (от греческого apoptosys — листопад). При насильственной клеточной смерти — некрозе — клетка разбухает- разбухает, точно перезревший чирей, а потом лопается, отчего воспаляется все вокруг. При апоптозе же, напротив, клетка сморщивается, как замерзшая мошонка, теряя до 1/3 своего объема за несколько минут, и только потом распадается на микрочастицы, которые безболезненно выводятся из организма.

В каждую нашу клетку заложена программа гибели, но в нормальном состоянии она выключена. Гены, отвечающие за включение этой программы, шутники-гематологи обозвали суицидальными. В определенный момент суицидальные гены активируются и запускают весь механизм апоптоза, что и приводит к гибели клетки. К генам-истребителям относится прежде всего ген, кодирующий белок р53. Этот белок включает апоптоз не только если в ДНК появляются повреждения, но и во многих других случаях. Мутантный белок р53 лишен способности выполнять эту функцию и поэтому не может остановить развитие раковой опухоли. В злокачественных опухолях, в отличие от доброкачественных, много клеток с мутантными формами р53, что нередко связано с плохим прогнозом лечения злокачественных новообразований. Мутировавшие опухолевые клетки нередко оказываются резистентными (нечувствительными) к лучевой и химиотерапии.