Лупетта - Павел Вадимов Страница 37

Нужно сильно зажмуриться, отвернувшись от ночных глаз улицы, чтобы сделать глубокий вдох и сказать, тебе будет не очень противно, если я провожу, как хочешь, может взять машину, нет, мне нужен воздух, спустя полчаса, а мне нужна ты, молчание, если хочешь, можешь остаться у меня, куда ты ночью поедешь, нет, я серьезно, не хочу отпускать тебя в таком состоянии, в каком еще состоянии, но я же вижу, что с тобой творится, оставайся, хорошо, я не против.

Двор за нашими спинами захлопывается с плотоядным лязгом, гармошка лестницы под ногами сжимается и разжимается, наигрывая что-то из Пьяццолы, пришли, сейчас я открою дверь, только свет зажигать не буду, все уже спят, смотри не споткнись, а то соседей перебудишь, ботинки пока не снимай, осторожно, шкаф.

«Вот здесь я и живу, — устало улыбается внезапно повзрослевшая Лупетта. — Извини, что не прибрано, я просто не думала, что ты... Что мы... Что я вернусь не одна. Возьми мамины тапки. Сейчас я освобожу кресло, чтобы дать тебе сесть». Лупетта быстро запихивает в шкаф разноцветную гору платьев, блузок и юбок. Видимо, долго выбирала, как нарядиться в этот вечер. Но я на нее не смотрю. Не смотрю по той простой причине, что мой взгляд прикован к яркому бумажному прямоугольнику, пустой упаковке, впопыхах брошенной на незастеленную кровать, нервно разорванной упаковке от колготок с истошно вопящей надписью: Victoria's Secret Fashion Legwear. Satisfaction Guaranteed!

* * *

Нельзя сказать, что все в нашей палате не любят посетителей. Скорее они вызывают здесь чувство, которое можно назвать заинтересованным равнодушием. Это чем-то похоже на реакцию аквариумных рыбок на поведение человеческой руки. Да, они откликаются на постукивание и тянутся к сыплющемуся сверху корму, но холодная рыбья кровь не нагреется ни на градус от вашего появления по ту сторону мутного стекла.

Бегущие к смерти не оглядываются на живых. Черную зависть и раздражение вызывает здесь только один вид человеческих существ. Правда, эти недостойные чувства никогда не выплескиваются наружу. Более того, окажись вы вместе с виновниками их появления в палате, ни за что не догадаетесь, что в воздухе заискрилась вольтова дуга ненависти. Напротив, с ними здороваются всегда нарочито весело, громко спрашивают, как дела, а перед расставанием наперебой желают удачи. Но при этом для всех, кто лежит в палате, каждое из этих существ отмечено пылающим кровью клеймом, клеймом с восхитительным словом РЕМИССИЯ.

Да, перед вами те онкологические больные, кому удалось одурачить Косую, обмануть ее, или же обмануть себя, что по сути одно и то же. Они лежали здесь, рядом с нами, под этими же капельницами, с точно такими же катетерами, и так же громко стонали, и лысели, и блевали, и молили Бога о смерти, молили, черт возьми! Но теперь они, как ошизевшие подводники, чудом спасшиеся из утонувшей субмарины, ходят с блаженными улыбками на устах и благодарят Бога за то, что он подарил им вторую жизнь. Вы только посмотрите на их сияющие глаза, когда они говорят о невыразимом очаровании леса, которое им раньше не доводилось ценить, о теплых слезах дождя, высыхающих на их благодарных щеках, о собачках-птичках-букашках-таракашках и всяческих других божьих тварях, копошение которых вызывает у них неподдельное умиление.

Жизнь прекрасна, господа умирающие! Прекрасна как никогда! Жаль только, что для того чтобы в этом убедиться, причем без тени сомнения, нужно хотя бы один раз умереть понарошку. Так, чтобы сначала поверить, что ты вот-вот сгниешь в страшных судорогах, а потом воскреснуть и посмотреть на мир безгрешными глазами Лазаря. А всем остальным, господа умирающие, этого постичь не дано. Даже обидно. Ей-богу, на месте Всевышнего я бы заразил какой- нибудь разновидностью рака каждого живущего на земле. С чуть-чуть подправленными шансами на ремиссию, скажем пятьдесят на пятьдесят. Клянусь, все выжившие тут же обрели бы самую безукоризненную веру. И блюли бы все заповеди с рвением, достойным носорога, да так, что даже щеку некому бы было подставлять. И черт с ней, со свободой воли.

Есть только одно «но» в этой идиллической картине. Ремиссия, как известно, создание Божье, но создание коварное: в любой момент оно может обернуться дьявольской тварью по имени Рецидив. И куда тогда деваются сияющие улыбки счастливчиков, скажите на милость? Почему же они снова стонут, лысеют, блюют и еще пуще прежнего молят о смерти? Нет, вы подумайте: пуще прежнего! А как же невыразимо очаровательный лес, слезы дождя и все такое? Где любовь к букашкам-таракашкам, а? То-то... Вот почему когда я смотрю на бесправных жителей страны с чудесным названием Ремиссия, они вызывают у меня не черную зависть, а тихую, спокойную жалость.

Однажды я встретил одного из них в коридоре, когда выполз с капельницей, чтобы вылить утку. Доброе сердце, он пришел в больницу, чтобы занести ампулы с цитостатиками, оставшиеся у него после наступления ремиссии. Поймав перед кабинетом заведующую гематологическим отделением, он протянул ей коробку с ампулами.

— Возьмите, пожалуйста, пусть будет у вас запас, если на кого не хватит...

Мои соседи по палате много бы отдали, чтобы увидеть его лицо, внезапно бледнеющее в тот самый момент, когда он слышит вопрос, заданный мудрым врачом:

— А ты уверен, что они тебе больше не понадобятся?

* * *

Почему, почему после всего этого она еще приводит меня домой, говорит со мной, встает босыми ногами на спинку кресла, ой, мамочки, падаю, помоги, достает со шкафа старые черно-белые фотографии, посмотри, это я в школе, изменилась, да, улыбается, улыбается, словно все нормально, словно все как всегда, а вот это снимал мой учитель французского, видишь, какая я была смешная, в то время как я распадаюсь, распадаюсь в реакции самоуничижения, но при этом сижу как ни в чем не бывало и смотрю, внимательно смотрю сквозь эти серые картинки, на которых долговязая девочка-тростиночка с такими знакомыми глазами сидит задумавшись, смущенно улыбается, куда- то бежит, выглядывает из-за дерева, представляешь, этот учитель, кажется, был в меня влюблен, а мы с мамой и не догадывались, хочу исчезнуть, нажать на какую-нибудь кнопку и исчезнуть, однажды летом он предложил маме увезти меня на выходные к себе на дачу, чтобы интенсивно позаниматься французским, незаметно нажать на нее и выключиться, как прибор, отслуживший свой срок, у него ведь были жена и дочка, мама думала, они поедут с нами, а дочка заболела, и он был один, выключиться так, чтобы не осталось потом ничего, даже горстки пепла, зачем пачкать кресло, там ничего не было, на этой даче, он даже ко мне не прикасался, просто пел песни под гитару и фотографировал, мне нужна только эта кнопка, мама только потом спохватилась, когда после дачи он стал слать мне письма со стихами, он их сам кидал в почтовый ящик, представляешь, совсем свихнулся, а ты что, не видишь, я ведь тоже почти свихнулся, и теперь, чтобы окончательно слететь с катушек, осталось только повторить все по кругу.

— Все кончилось тем, что мама ему позвонила и дала от ворот поворот. А письма порвала и выкинула. Но я успела переписать несколько стихотворений, могу показать. Наверное, я потом пожалею, но все же... Давай забудем эту дурацкую гостиницу и попробуем еще раз, я думаю, ты просто переволновался, но перед этим послушай меня, сейчас, похоже, самое время, ты только не обижайся, ладно, понимаешь, каждый раз, когда я ловлю твой взгляд, мне кажется — ты глядишь на меня, а видишь кого-то другого, нет, не другую девушку, это было бы слишком просто, не кого-то конкретно, а некий идеал, идеальное существо, я только недавно поняла, что мне напоминает этот взгляд, так одна женщина в черном платке на икону Богородицы смотрела, когда мы с мамой ходили на пасхальную службу, я еще подумала, вот она, истинная вера, а потом появился ты с таким же взглядом, честно говоря, сначала мне это даже льстило, а потом стало немножко не по себе, и, наконец, сейчас просто неприятно, не надо на меня больше смотреть с таким обожанием, таким религиозным обожанием, договорились, я не икона, не ангел и даже не фотомодель, я обыкновенная, пойми, самая обыкновенная, и у меня все как у других девушек, если не хуже, вот видишь, ну что ты так дрожишь, как будто это не у меня первый раз, а у тебя, тебе неприятно смотреть, я тебе не нравлюсь, может ты представлял мое тело по-другому, ну скажи, не молчи, мне ведь тоже нелегко с тобой говорить, я думала, все будет по-настоящему, а не так, как у нас, послушай, если у тебя действительно с этим проблемы, только скажи, я пойму, в конце концов мы можем просто остаться друзьями, надо было раньше все объяснить, считаешь, я бы не поняла, ну что ты бормочешь, не слышу, сам не знаешь, что с тобой такое, да, что и говорить, тяжелый случай.