Песни сирены - Вениамин Агеев Страница 37

Именно в тот день – пусть кому-то это и покажется смешным – я дал себе мысленный зарок: никогда, ни при каких обстоятельствах, чего бы мне это ни стоило, я не унижу любимую женщину ревностью. И даже более того – я и сам никогда я не стану жертвой этого пережитка, потому что никто не может иметь никаких прав собственности на другого человека, в каких бы отношениях они ни состояли и каким бы возвышенным мотивом или чувством это ни оправдывалось, – вроде того, как отчим оправдывал издевательства над моей матерью своей неземной любовью и безудержной страстью. Нужно просто никогда не забывать об этом – и всё будет хорошо. И, в общем-то, до самого последнего времени так оно и было в моей жизни – не то чтобы совсем без сбоев, но вполне приемлемо. Главное, что без всяких признаков безумия, вернее, без неподконтрольных комплексов. Самой большой душевной катастрофой до нынешних времён было крушение семьи, но там всё обстояло гораздо сложнее – Нина вела себя таким образом, что задетым оказалось не только чувство ревности, но и много всего другого, а самым болезненным, пожалуй, было ощущение чудовищного обмана. Что касается ревности в чистом виде, то в масштабе общего плана отрицательных эмоций ею вполне можно было пренебречь.

Подруга моих студенческих лет Некрасова тоже не преуспела в пробуждении у меня приступов этого чувства, хотя и провоцировала его намеренно – после того как из-за нашего столь обидного для неё обмена овощами и фруктами начала вести себя со мной демонстративно независимо, а с другими парнями чересчур развязно. По инерции наша связь продолжала тянуться ещё больше года, и на протяжении этого времени Катя два-три раза предоставляла мне серьёзные поводы для сомнений, хотя и не слишком явные. Но даже тогда, когда её неверность приобрела вполне конкретные очертания, я вовсе не сошёл с ума. Случилось это в середине сентября на третьем курсе, когда весь наш студенческий поток отправили на сельхозработы, а мне пришлось задержаться из-за простуды. Полутора неделями позже я наконец присоединился к своим соученикам, и в первый же день двое из моих одногруппниц, независимо друг от друга, нашептали мне, что Катя не теряла времени даром. Причём совершенно неожиданно для меня соперником оказался Федя Жарков – тот самый деревенский земляк, который постоянно изводил Катю и неутомимо изрекал по её поводу достаточно жестокие шутки. Честно говоря, поначалу я не придал доносам особого значения, но как только остался с Катей наедине, то по её виноватому взгляду понял, что если дело и не зашло настолько далеко, как мне доложили, то слухи всё же имели вполне конкретное основание. Это, конечно, было неприятно, но я легко взял себя в руки – настолько легко, что едва не отпустил какую-то шутку по поводу амурных похождений Некрасовой, хотя и вовремя сдержался – как раз потому, что это могло бы выдать ей моё душевное волнение. Честно говоря, я подозреваю, что Катя в тот момент находилась в состоянии раздвоенности и готовилась к серьёзному разговору со мной. Возможно, она ждала, что я начну её о чём-то расспрашивать, и не исключено, что подсознательно и боялась, и хотела этого. Потому что, как достоверно выяснилось позже, Федя уже сделал Кате предложение руки и сердца, даже если ещё и не успел к тому времени с ней переспать. Но я ни в какие серьёзные разговоры вступать не стал, как не стал и допрашивать свою подругу, а привычно стянул с Некрасовой брюки и повернул её к себе спиной. А ещё через несколько минут уже рассказывал одногруппникам городские новости. Сразу после сельхозработ Катя вышла за Жаркова замуж. А вскоре после того взяла академический отпуск по какой-то неведомой мне причине, потом продлила его, и я постепенно потерял её из виду. Надеюсь, что у них с Федей всё хорошо, что они счастливы вместе и нарожали много детей – коренастеньких, крепеньких, как репки. Это к тому, что никаких особо неприязненных чувств я в отношении Жаркова не испытывал, не говоря уже о какой-то там ненависти.

Я не знал причины столь обширного разброса эмоций по интенсивности, но, возвращаясь к истории с бывшим отчимом и к моему зароку, приходилось признать, что в те давние и наивные времена я не предполагал, как может чувствовать себя человек, сжигаемый ревностью. Мама утверждала, что не давала Борису Ивановичу «ни малейшего повода» – но это, конечно, было полной ерундой. Разве ревность жёстко соотносится только с периодом близости или же имеет срок давности? Разве не хотелось мне разбить в кровь снисходительно кривящийся в усмешке рот Аллы, чтобы ей неповадно было дерзить в ответ на мои вопросы? Как это она там сказала о своём начальнике? «Спала, не спала! Тебе-то что? Это ещё до тебя было!» Да чёрт возьми! Какая разница, что было до меня, а что после? Нет, кое-какие впечатления матери были верными, и отчим действительно мстил ей – тут не было ошибки. Но вот в том, что она не давала ему повода для ревности, мать была совершенно не права. Он и мстил-то ей именно за то – за измену. Мать много лет была ему неверна. Сначала – с моим покойным отцом, потом – с Лёнечкой. Что с того, что это было в прошлом? Он-то ведь думал о её изменах в настоящем времени, вероятно, даже представляя себе во всех подробностях, как именно всё происходило, – так же, как я ежечасно представлял себе, как именно это происходило у Аллы с другими мужчинами. Нет, я вовсе не оправдываю Григорьевского, я говорю лишь о том, что на поверку я оказался ничуть не лучше, чем он. Да, я ни разу не позволил себе ударить Аллу, но разве мне не хотелось этого сделать? Так чем же я отличаюсь от человека, которого считал неизмеримо ниже себя? От человека, к которому я с некоторых пор не питал ничего, кроме презрения?

Кстати, окончательно отделаться от Бориса Ивановича удалось только через год с лишним, и это действительно оказалось непросто. В сентябре, сразу же после моего отъезда, отчим предпринял отчаянную попытку склеить разбитый семейный очаг, что выразилось в том, что он, при всякой возможности, стал встречать возвращающуюся с работы мать у подъезда нашего дома то с букетами цветов, то с коробками конфет. Несмотря на то, что все его подарки начисто отвергались вкупе с мольбами и настойчивыми попытками разговоров по душам, Григорьевский не оставлял надежды на примирение и даже с каждым днём становился всё наглее. Тогда, вконец отчаявшись, мама уговорила Корнеева ежедневно провожать её до дверей квартиры. Тем самым был заодно завершён и затянувшийся процесс Лёнечкиного прощения, потому что хитрый зеленоглазый искуситель ни за что не соглашался уходить к себе домой, не выпив прежде чашечки кофе. Понятно, что чашечкой кофе удавалось ограничиваться лишь в первые два-три раза, так как Корнеев, верный прежним привычкам, едва получив возможность посидеть за столом напротив матери, тут же принялся её коварно гипнотизировать. Причём, если отчиму для полной деморализации хватило всего лишь нескольких встреч, после чего он окончательно исчез, то Лёнечка захаживает к маме «на чашечку кофе» и поныне. Правда, я подозреваю, что в последние годы расширительная коннотация этого словосочетания изжила себя, вернувшись к своему первоначальному, то есть буквальному смыслу. Что касается Бориса Ивановича, то его даже после официального развода довольно долго не удавалось выписать из нашей квартиры, хотя и непонятно было, чего он добивался – скорее всего, просто старался посильнее досадить матери. Для этого у него имелась своя тактика. Напрямую он от сотрудничества не отказывался, но говорил, что «займётся выпиской, когда у него будет время», а времени, понятное дело, всё никак не находилось. Патовая ситуация совершенно неожиданно разрешилась, когда я случайно нажаловался на отчима Вовке Дзюбе – одному из своих друзей детства. Тот как раз окончил военное училище и заехал на неделю-другую домой, перед тем как с новенькими погонами лейтенанта отправиться к месту постоянной службы в сто восемьдесят шестой полк ВДВ где-то у чёрта на куличках. С первого и до последнего дня отпуска Вовка без устали шатался по квартирам своих приятелей, празднуя со всеми подряд, и на третьи или четвёртые сутки добрался до меня. Мы с ним хорошенько врезали – вернее, я-то выпил порядочно, а Дзюба лишь «дозаправился», как он обозначал это действие – и, не преследуя никаких практических целей, а исключительно под настроение, я пересказал ему свой утренний разговор с Григорьевским, почти слово в слово дублирующий ту же самую отговорку, которую мать успела выучить наизусть.