Общая тетрадь - Татьяна Москвина Страница 37

Мне случалось составлять журналы и сборники статей. В любом единичном случае надо иметь пару-тройку хитов, приличный основной корпус и – обязательно! – несколько плохих материалов. Иначе хиты задохнутся, а уровень корпуса не будет внятен. Видимо, движение мысли по форме объектов обязательно должно проходить через различение, препоны и шероховатости. Мы не созданы для непрерывного созерцания «хорошего». Оно, вероятно, было бы непереносимо. Поэтому стремление к совершенству в искусстве похвально, но подозрительно. На самом деле заботиться следует о пропорциях «хорошего» и «плохого», допустив за плохим священное и нерушимое право на жизнь.

Задумывались ли вы над тем, отчего это самым строгим и ревнивым собирателям театральных трупп никогда не удавалось собрать труппу только из хороших актеров? Всегда есть некто, полноценно, с веским основанием, несущий негласный почетный титул «плохого актера». Он не зовет нас на встречу с прекрасным. Не блещет гранями мастерства. При виде его не раздаются вздохи восхищения, а наоборот, зритель начинает интересоваться шоколадными конфетами в шуршащих обертках и задаваться загадочным зрительским вопросом, что написано в программке. Для чего он нужен, рыцарь печального образа, «плохой актер»? А для того, чтоб мы ослепительно ясно увидели, как хороши другие. Это – его миссия. Она возложена на него неумолимой идеей Разнообразия и духом Различия. Скорее всего, всякая успешная человеческая отрасль или вид деятельности имеет свою квоту «плохого», и, если она не выходит из положенных границ, решительно ничего опасного не происходит. Скажем, пять-шесть плохих актеров на труппу человек в двадцать при семи-восьми крупных талантах – нормально. Но вот вся труппа из плохих актеров, которые считают себя хорошими и старательно поддерживаются в этом убеждении, – беда. И беда эта оттого, что в невинную игру Разнообразия замешалась старая грозная битва кого-то с кем-то, которую мы называем борьбой добра со злом и о которой уже слышать не можем по заезженности понятий.

Зло хочет внушить нам, что оно всего-навсего плохой шоколад, необходимое и естественное дополнение добра. Вспомните аргумент Воланда, сказанный Левию Матвею, – ты хочешь лишить планету тени из-за своей фантазии наслаждаться голым светом. Левий глуп и возразить не может. Но так называемое зло – вовсе не тень от света. Тень не подменяет свет, не борется с ним и не пожирает его, не искажает существо предметов, на которые падает, не может искоренить источник света. Тень не самостоятельна, зависима, легка и невинна. Столь же невинна, как сочинения графа Хвостова при живых Пушкине и Жуковском, как актер Н.Н. при действующих Смоктуновском, Луспекаеве и Копеляне, как слабая статья в журнале, где есть несколько отличных статей. Подарили вам плохой шоколад, вы попробовали и поняли, что содержание какао-бобов ниже пятидесяти процентов, сахар завышен, сочетание орехов неудачно, ну и думать забыли. А вот если вы откусили шоколаду и отравились, то это уж был не шоколад, а покушение на вашу жизнь. Графоман, пописывающий стишки в осенней скуке дворянской усадьбы, – тень Фета и Тургенева. Орда бандитов, творящих суд и расправу, пожирающих блага бытия, каковыми были большинство советских писателей, не имеет права называться «плохими» и претендовать на святое прозвище «графоманов». Плохой писатель должен быть тихим, грустным, трогательным, нелепым, сумасшедшим, милым, как Эд Вуд. Плохой деятель искусств – миссионер Разнообразия, он обязан покорно нести свою ношу и плохо делать то, что другие делают хорошо, потому что у него нет таланта, а любовь к творчеству в него коварна вложена. Плохой должен стараться, трудиться, пить горькую, хранить в бумажнике затертую рецензию, где написано, что «приехал актер такой-то и играл скверно», – как бессмертный Аркашка Счастливцев из «Леса» Островского. Вот уж подлинный гимн сути плохого искусства!

Хочется реабилитировать подлинно плохое, необходимое для различения хорошего, воздать должное его труженикам и мученикам – и оградить эту святую и невинную область от разбоя и бандитизма, с одной стороны, и отсутствия факта искусства, с другой. Надо заслужить право называться почетным именем плохого произведения. На плохое, по-настоящему, честно и творчески плохое, надо потратиться и расстараться. И нечего стесняться. Да, плохо. Ходи орлом. Ты в своем праве. Исполняешь нелегкое возложенное на тебя бремя. Не утверждай только за ради Божьей Матери, что это хорошо.

Где сейчас можно найти истинно плохое пение? Только в прославленной, крепкой оперной труппе. Любители плохого пения могут отыскать его в Мариинском или в Большом. Но, к примеру, не на эстраде, потому что там никто не поет, понимаете? Люди открывают рот под фонограмму. Нет самого факта пения. Плохие песни иногда пишет Раймонд Паулс. Но не Игорь Крутой. Борис Гребенщиков, возможно, в кризисе. Но сама идея кризиса чужда певцу Юлиану! Плохие спектакли ставит порою Роман Виктюк. Но никак не Галина Волчек…

Возьмем те же «Песни моря» – что плохого они мне сделали, спрашивается? Я задумалась, затомилась, поняла, что фильм, не поддающийся повторному просмотру, не является хорошим, стала сравнивать, читать, подмечать, анализировать. Я сварила подаренный мне плохой шоколад, нашла ему применение. Плохое искусство то смешит, то наводит на цепь размышлений (неудачно? несовершенно? что именно? почему? где?). Отсутствие искусства или разбой (психологическая или идеологическая агрессия в мнимых формах искусства) не смешит и не вызывает размышлений. Оно занимается другими делами. В основном истреблением света или его замещением.

В детстве я часто ходила в Ленинградский ТЮЗ. К началу семидесятых там была собрана весьма приличная труппа, одних «первых сюжетов» было не меньше десяти. И был актер по фамилии, скажем, Моркович. Этот Моркович, анемичный, с неважной дикцией, без настоящего темперамента, без явного обаяния, неграциозный, скучный, получал, однако, небольшие роли, прилежно и отменно скучно их играл, не получал ни единого доброго слова от рецензентов (разве упоминая персонаж, скажут в скобках: Л. Моркович, и все, глухо, как в могиле). И мы, юные фаны святого искусства, восхищаясь талантами прочих, всё смеялись над несчастным Морковичем. Не было у нас хуже ругательства, чем Моркович. А он шел на сцену, играл там, где блистали другие, пил свою горькую чашу Бытия и был честным, замечательным, маленьким, безвестным плохим актером. И когда я смотрю на самодовольные фикции, получающие нынче призы и награды, на раздутых пошляков, которые и знать не знают, «что такое хорошо и что такое плохо», ибо к отцу крошка не пришел и ничего не спросил, я думаю: милый, далекий, славный Моркович! Мир праху твоему, обломок «плохого шоколада»! О если бы всегда плохое принимало столь невинный, столь скромный, столь трогательный облик! Если бы оно было тихим и грустным, как хорошо воспитанная дурнушка!

Разве я стала бы критиком. Я бы пошла в плохие поэты. Это же – чистое счастье.

Как вовремя подаренный плохой шоколад.

Январь 2000