Ланч - Марина Палей Страница 37

Little! А если он — large, enormous, huge?! [13]

Мой путь на природу, как справедливо заметил кто-то из моих бывших знакомых, лежал через все столицы мира. И этот путь, добавлю я от себя, был, безусловно, труслив и порочен. Я считал, что надо сначала добиться от людей некоторых денег, чтобы потом, именно с помощью этих денег, от всех людей окончательно отгородиться. На самом же деле, я в этом уверен, человек более решительный, чем я, выпал бы из биоценоза двуногих моментально, без промежуточных стадий: он просто уехал бы из города (would drop out), и точка.

Такой человек наслаждался бы укромностью своего мира, освобожденного наконец от всего лишнего, чужеродного, враждебного, скучного, — укромностью мира, ставшего вдруг чистым, спокойным, отрадным, огромным. Не встретив в прежней жизни человека, — в новом своем обиталище (или рождении) отшельник наслаждался бы раем, свободным от человекообразных подобий. Вот кому я завидую! Боже мой, как я ему завидую! Да что там говорить: природа даже в конце пути умеет залечивать любому зверю, казалось бы, незаживающие раны бесчеловечности. И как это она так умудряется примирять его с жизнью, со смертью и, главное, с собой самим?

«Природа»! Вот она, предсказуемая с самого начала срамота тривиальнейшего прекраснодушия! Произнес, произнес-таки словцо! «Природа»! Ты же знаешь, что, живя на природе («на природе»! как дачник…), — ты же знаешь, что, живя с природой, следует уж идти до конца, а иначе нет смысла, то есть надо быть максимально последовательным в стремлении отключить свой Гастер, если не от биологической, так хотя бы от социальной кормушки. А для этого надо уметь — и быть готовым делать это постоянно (далее следуют восемьсот двадцать пять глаголов и еще с дюжину наречий) — то, то, то-то, то… Ну да: гнать, держать, ненавидеть, обидеть, терпеть, зависеть, вертеть…

А вот и нет, и нет! Такие умения необходимы только в Большом Городе. А для этого, для жизни с природой, надо уметь: ткать, прясть, плести, доить, рыбалить, охотиться, пахать, сеять, жать, обмолачивать, печь, столярничать, плотничать, лудить, кузнечить, огородничать, бортничать и т. д. И делать все это: споро, ловко, умело, мастеровито, играючи, в охотку, сноровисто и т. п. Хотя бы уж как минимум грамотно как-то все это делать!

Нет, мне не вырваться из нитей плесневой человечьей грибницы. Грибницы? Гробницы. Да я и не вырвался. Еще дышу, но уже не надеюсь.

Dixi.

Я закончил запись. Затем прокрутил пленку к началу. Мгновение колебался, нажать или нет кнопку «play». Но нажал сознательно «play» вместе с «record». Тщательно стерев запись (я старался, чтобы там не осталось даже следа от моего сопровождающего дыхания), я выключил диктофон.

После этого я пошел в ванную и, тщетно пытаясь делать это тоже очень тщательно, кое-как вымылся. Эшелоны мыслей пролетали сквозь мою голову. Мне было странно видеть свое голое тело, свою кожу — и на левой ноге голубую вену, всегда так похожую на Миссисипи.

Стоя перед зеркалом в белоснежном махровом халате, я выбрился отличной бритвой «Wilkinson Sward», купленной мной исключительно из-за названия («Меч Уилкинсона») и не пущенной в дело еще ни разу. Затем я надел новое немецкое белье, новые джинсы и кремовую французскую рубашку, приобретенную для особых случаев, ни разу еще не надетую.

Поколебавшись, завязал галстук, выбранный специально к этой рубашке. Все эти вещи, вплоть до новых носков, лежали прямо в углу моей, единственной из всей пустой квартиры, жилой комнаты. (Чем она отличалась от нежилых? Моим дыханием?)

Вещи — новехонькие, ни разу не употребленные, — все они превосходно сохранились в красивых пакетах и были необычайно свежи и услужливы. Обув итальянские туфли, я стал продевать в джинсы хрустящий, крепко пахнущий первосортной кожей, техасский ремень, и тут вдруг почувствовал, что резко и необычно устал. На полу пестрела гора рваных пакетов, оберток, коробок, ярлыков… Я терпеть не могу хлам, но меня раздражал не он. Глядя, как сквозь туман, на дорогой, в форме большого черного кристалла, крупнограненый флакон, я крепко втер в щеки французский одеколон, хранимый еще со времен моего регулярного отсиживания в присутственном месте.

Усталость не проходила. Эта была какая-то отдельная от моего существа усталость всего тела, которое я при том внезапно перестал чувствовать.

Что-то похожее у меня уже было. Я должен был подвергнуться некой операции, и для того эскулапы, всадив иглу в позвоночный канал, дали мне эпидуральный наркоз. «Не болит сейчас у вас позвоночник?» — спросили меня. У «меня»?.. Позвоночник?.. Мне было невыразимо странно, что у «меня» (что у моего «я») есть какой-то там… как это? — позвоночник. Мое «я» не имело телесных деталей. И даже некое материальное тело, формально «моё» (ага, попробуй-ка откреститься) — телесный футляр, продолжавший лежать на столе, через пару мгновений полностью утратил ощущения нижней части. Он, телесный футляр состоял (вроде бы) из головы, шеи, рук, туловища (по талию). Здесь всё было «как положено». Однако ниже не существовало ничего.

Вот там, где не существовало ничего, — там, скорее всего, и находилось мое подлинное «я».

Ночью, после операции, мое «я» с интересом ощупывало некое чужое тело, ниже талии полностью лишенное чувствительности. Мое «я» с увлеченным исследовательским интересом оценило, что именно чувствуют (то есть чего именно не чувствуют) паралитики. Оно, мое «я», уразумело также (редчайшая возможность!) впечатления ладоней, которыми меня ласкали, сжимали, терзали и снова гладили мои любовницы. Но самым главным открытием было ощущение глубочайшей усталости, даже изнуренности — в тех частях тела, которых как бы не существовало.

То есть: тело абсолютно не чувствовало ни таза, ни ног. И в то же время «я» отчетливо ощущало, что они, ноги и таз, невыносимо устали от бессменности своего положения. «Я» хотело согнуть ноги или повернуться на бок; ничего из этого «я» не могло. Чувство острой телесной усталости, сильной, как боль (возможно, фантомной), терзало мое «я». Именно тогда оно, мое «я», убедилось, что тело, которого уже нет на земле, вполне может при том сохранять прощальные характеристики земной жизни: боль и усталость.

Где они хранятся? В душе, где же еще.

как созданы хлебные поры для соли,

так поры dushi — для боли, для боли dusha всасывает боль только так, мама мия! — жрёт, словно губка морская, у нее булимия

как желуди жрёт свинья; в тщете вопиёшь — «доколе?!»

ей только бы боль, только боль, ничего кроме боли

Сейчас я испытывал нечто похожее, с той лишь разницей, что тело было не бесчувственно, но как-то предельно отчуждено. При этом, как бы я ни менял его положения (я даже снова прилег), эта усталость не проходила. Я собрал волю и встал. Надо было убрать со стола постель. День выдался на редкость длинный. Но мне предстояло множество дел.

… Сколько я уже сижу за столом, глядя в гладь серебряного подноса? День сегодня на редкость длинный. Я вспомнил свою жизнь за последние двадцать лет, и всё это отняло у меня не более получаса. Наверное, получаса. Я не смотрю на часы, потому что их у меня нет. Я просто вижу, что комната так же залита солнцем, как и в тот миг, когда я взялся гадать по Трактату, а ведь гадание наверняка забрало немало времени. Потом я стоял под душем… Одевался… Лежал… Накрывал этот стол… А день все длится и длится, как будто неким Занебесным Декретом отменили течение времени. А может, мне все это снится? Я, с силой, трясу головой, как всегда делал во сне, чтобы выбраться из кошмара. (Из кошмара сна — в кошмар яви.) Нет. Увы, нет. Какое там — «снится»!..