Сокрытые лица - Сальвадор Дали Страница 37

На кухне поместья старый слуга Пранс постарел в точности на три года. Беатрис де Бранте обзавелась тремя новыми крупными желтыми брильянтами и переоснастила свою квартиру громадными белыми ширмами, расписанными молоком, и они уже успели пожелтеть. Дик д’Анжервилль приобрел внушительные часы-календарь, выполненные знаменитым изобретателем автоматонов Уденом, полностью из хрусталя, прозрачные… Ну и так далее и тому подобное.

Будто на полустертом фоне, как на старых гобеленах, представляющих спутанную смутную жизнь всех этих созданий, лишь предметы выделялись с некоторой отчетливостью… Три года! Пепельный шиньон, утерянный среди сгнивших фиг, тонкая красная прядь плывет через солнечный луч, жесткость новых драгоценностей, сильно сокрытая печаль, невидимые часы и ток молока к материнской груди. Три года! Их не видно, они прозрачны, как слезы, и все же их довольно, чтобы оставить горькое послевкусие, что смягчает лица и жесты друзей, покрывая их золотистым тоном, который еще не патина сантимента, но уже легкая пудра поэзии.

Эти три предвоенных года оставили мало следов, особенно в жизнях наших персонажей, и даже самый внимательный историк парижской жизни того периода затруднился бы отметить существенные изменения; если бы можно было по волшебству сокрыть от него этот временной промежуток, он по возвращении к наблюдениям обманулся бы и поверил, что эти три прошедших года были одним лишь днем. Если действительно за этот период в моде произошли некоторые удивительные перемены, правда и то, что в теперешнее время вновь возродились кое-какие быстро забытые особенности стилей трех-четырехлетней давности; так, пока житье-бытье поглощало злободневность, наделенную всеми признаками более чем постоянного напряжения и духовных открытий, люди заняты были исключительно круговоротом тех же изяществ, литературных стилей, сокрытых страстей, откровенных связей, тех же духов, тех же запахов консьержек, теми же ссорами и примирениями, теми же сплетнями. В пользу парижской сплетни следует отметить ее уверенно буржуазное, постоянное нечто, на кое, даже с самым нестойким фундаментом, можно полагаться до конца жизни.

Граф Грансай хворал затянувшимся приступом ишиаса, и план бала совершенно вылетел у него из головы. Но люди обсуждали его так, будто бал неизбежен. Не считая того времени, когда болезнь удерживала его в поместье Ламотт, граф почти непрерывно ездил в Лондон. Ходили приправленные загадочными умолчаниями слухи о двух его эфемерных увлечениях, наиболее стойкое и наименее скрытное – с достопочтенной леди Чидестер-Эймз. Но оставался ли граф у себя в замке или был в Лондоне, болен или в объятьях своих любовниц, мадам Соланж де Кледа по-прежнему каждый день, беспрерывно, все эти три года получала от него цветы, и жасмин появлялся сообразно своему времени года и с непременным атрибутом – ритуальной упаковкой.

Все эти три года Грансай видался с Соланж во время своих кратких приездов в Париж, но никогда наедине: встречались они только в обществе и поэтому никаких тет-а-тетов глубже поверхностного общения меж ними не происходило. Соланж, за которой ухаживали и которую обожали все больше, жила в постоянном окружении толпы поклонников, провозгласивших ее умнейшей женщиной Парижа. Виконту Анжервиллю в забытой rôle Пигмалиона удалось вылепить атмосферу салона Соланж на улице Вавилон, вскоре достигшего вершин утонченности, роскоши и остроумия. Практически постоянное присутствие д’Анжервилля рядом с мадам де Кледа позволяло предположить, что он питает к мадам скрытую страсть, сдерживаемую лишь верным знанием о ее неизменных чувствах к графу. Но вопреки любым сомнениям и даже опасениям, вызываемым в них слухами о последних странных связях Грансая, д’Анжервилль при каждом случае стремился питать в сознанье Соланж надежду на брак с графом.

Однажды ближе к вечеру в конце августа 1939 года в Париже появилась канонисса Лонэ. Она вышла из вагона второго класса на Восточном вокзале, промокая правый глаз уголком фартука. Граф Грансай собирался остаться в Париже на весь сезон, и, как обычно, канонисса приехала на три дня раньше, подготовить две его резиденции, чтобы по прибытии граф мог не отказывать себе ни в малейшем капризе и все для этого было бы одержимо припасено.

Первая из его резиденций была, так сказать, официальной, состоявшей из довольно меланхолической череды комнат на четвертом этаже гостиницы «Мёрис», и за ней присматривал его камердинер Гримар. Вторая – маленький двухэтажный особняк, скрытый в Булонском лесу и в стиле же Булонского леса, то есть, скажем так, без всякого стиля – выстроенный намеренно безвкусно, и в нем частенько оседали на карантине, прежде чем отправиться в поместье Ламотт, предметы большой ценности. В 1900-х дом в Булонском лесу окружала плотная роща каштановых деревьев, полностью скрывая его, и дом этот, разумеется, предназначался для самых тайных свиданий графа. Но булонский адрес был известен и антикварам, знахарям, торговцам редкими книгами очень особой старой работы, а также цветочникам. Канонисса, размещавшаяся в первом этаже дома и выполнявшая роль консьержки, относилась к роскошным и странным особенностям и затейливостям второго этажа с чрезвычайной требовательностью и неохотной заботой. Занимаясь домом, она часто вздыхала:

– Seigneur Dieu! Чего я только не видала за свою долгую жизнь!

Будуар, где граф Грансай принимал любовниц, содержал вдобавок к мебели обычные туалетные предметы – и не более, его всегда прибирали на скорую руку, без небрежения, но лишь в пределах приличий. А вот спальню и гостиную графа канонисса приводила в порядок часами, и эти помещенья полнились мудреными и затейливыми аптекарскими препаратами, коим позавидовал бы и алхимик: мази со стойкими запахами в склянках из пористой керамики, которые необходимо было держать в белых тряпичных обмотках, те немедленно пачкались, и их требовалось менять так же часто, как подгузники младенцу; тяжелые коренья, пухнувшие от пурпурных наростов, и черные бородавки, свисавшие с лианных побегов под потолком, будто шишковатые руки, пораженные слоновой болезнью; кошачьи шкурки, замаринованные в горшках из матового стекла под толстым слоем ртути… И посреди всей этой неразберихи разнородных предметов на девственно чистой скатерти отодвинутого в сторону стола всегда стояли, размещенные с канониссиным предельным тщанием, две склянки одного размера, но разных цветов: одна красной эмали, другая – синей, а рядом с каждой – стакан и ложка, той же эмали и соответствующих цветов. Обе эти склянки содержали жидкости смолянисто-зеленого с шоколадным отливом цвета, без запаха, но с острыми противоположными вкусами. В склянке справа, красной, находился густой очень сладкий нектар, а в той, что слева, синей, – очень летучая жидкость со вкусом столь горьким и тошнотворным, что невозможно было проглотить ее, не стошнив, если только эффект ее не был нейтрализован ложкой содержимого первой склянки. Канонисса постоянно следила за взаимным расположением этих двух сосудов, дабы, пожелай граф приложиться к ним посреди ночи, он мог проделать это без ошибки в полной темноте не включая свет.

Граф, на основании личных экспериментов, считал, что смесь этих двух снадобий имеет очень особые достоинства афродизиака, и в то же время частое употребление ее мощно побуждает и другие нервные центры, особенно мозг. Рецепт, подобный его эликсиру, хотя и менее изощренный, можно обнаружить в «Натуральной магии» неаполитанца делла Порты. На самом деле это было всего лишь средневековое приворотное зелье, кое, согласно делла Порте, являло собой ключ, так сказать, к чудесной «Le Rêve de Poliphile» , переведенной на французский Бероальдом в 1600 году, – любимой книге графа Грансая, его библии. Ужасаясь всем этим рационалистским и позитивистским тенденциям XVIII века, граф глубоко изучал труды Альберта Великого, Парацельса и Раймунда Луллия, повсюду в природе высматривая их грандиозные промыслы. Он привлек помощь старого травника Гуиме, персонажа, чья живописность граничила с абсурдом, утверждавшего, что он не только не мылся семь лет – по сугубо гигиеническим причинам, – но и, похоже, знал достоинства изысканнейших и неизвестных трав. Грансай, превосходя эзотерическую часть суеверий своего травника, день ото дня все более проникался богатством эмпирики, которую под личиной кажущегося надувательства таили эти рецепты. Чем, в самом деле, занималась современная ему фармацевтика, если не восстановлением под другими названиями таинств, кои долгое время связывали с легковерием Средневековья? Сколько смеялись над влияниями и терапевтическими достоинствами, приписывавшимися минеральному миру камней и драгоценных металлов алхимиками! И что же, разве не ищем мы в наши дни в солях золота мощные целительные свойства? А как же прямое прикладывание некоторых живых зверей к пораженным частям тела? Не были ли жаба или куколка заряженным и трепетным союзом не только неведомых электрических явлений, но и, в особенности, все еще неуловимых радиоактивных, ибо их секреции и слюна, казалось, все более доказуемо находятся в прямой связи не с короткими волнами «Эн-би-си», но с межпланетными – музыки небесных сфер? Что же до канониссы Лонэ, то, расскажи ей кто-нибудь, она бы выслушала все это как небесную музыку, меж тем все это собрание лекарств и разрозненных предметов неизвестного применения, как ей казалось, отдает демоническим серным душком, особенно с тех пор, как однажды утром, прибираясь у графа в комнате, она случайно наткнулась на открытую книгу, в которой усмотрела омерзительную гравюру сцены с суккубом, иллюстрировавшую трактат руки Дюрталя по сатанинским практикам Жиля де Рэ. С того утра канонисса старалась избегать подглядывания в оставленные открытыми книги и еще осторожнее ходила в верхних комнатах на цыпочках.