Сестра Зигмунда Фрейда - Гоце Смилевски Страница 37

Затягивая узел на шее, Жерар де Нерваль вспоминал свои стихи:

Моя одинокая звезда мертва — и моя, осыпанная блестками лютня,

Несет Черное солнце Меланхолии.

В безумии не существует разницы между тем, что во мне, и тем, что вне меня; в безумии целые миры существуют во мне, в то же время самые важные части моего Я оторваны от меня, они где-то там, не-мои или мои, но другие имеют власть над ними.

В Гнезде были палаты, из которых больные никогда не выходили, — это были палаты, где десятки тел лежали неподвижно или яростно рвались из ремней и цепей, удерживающих их. Именно этих больных называли «опасными». Доктор Гете иногда позволял нам заходить в палаты, где пациенты лежали неподвижно или же брыкались, — мы всматривались в эти задумчивые лица, обезумевшие лица, лица, выражающие ужас и испуг; они смотрели на нас изнуренными глазами, пустыми глазами, глазами, полными страха, восхищения, безумной радости, беспричинной ненависти и беспричинной любви, глазами, полными отвращения и сладости; они сжимали губы в молчании, выпячивали их в изумлении, процеживали сквозь них едва слышимое слово, благословляли или проклинали, кричали от боли или радости.

В безумии связь между Я и реальностью обрывается, и Я создает собственную не-реальность под влиянием своего бессознательного. Те, кто утратил связь с реальностью, не продумывают свою судьбу, они просто живут, они — и есть судьба. Быть безумным означает быть своей собственной судьбой, не осознавая себя как Я.

Место, куда помещали пациентов Гнезда, которые должны были вскоре умереть, мы называли «комната для смерти». Однажды Клара отвела меня в эту длинную комнату, пропитанную запахом смерти. Запах живой разлагающейся плоти, запах фекалий, запах пота и среди всего этого смрада — тела, извивающиеся в ожидании смерти, и тела, которые ждут ее в оцепенении. Несколько человек, лежа на матрасах на полу, мучительно задыхались. Было холодно, но мне казалось, что в этой темной комнате что-то испаряется. Глядя на людей, к которым приближалась смерть, я подумала, что в смерти все люди разные и все похожи: все испускают дух, выдыхая, но каждый выдыхает по-своему.

Клара сказала мне:

— Никогда не забуду первую смерть, которую здесь увидела. В столовой во время обеда голова Регины опустилась рядом с тарелкой с супом, будто она просто заснула.

Когда кто-нибудь в Гнезде умирал, весть распространялась из одного конца больницы до другого, и каждый передавал ее своим особым способом — мямля или четко произнося, тихо шепча или крича во весь голос, торопливо бормоча, будто пытаясь обогнать мысль, или медленно выговаривая, будто желая выпустить все мысли на свободу.

Есть люди, которые больше не могут ориентироваться во времени. В их внутреннем мире некоторые мгновения, некоторые картины, некоторые события покинули свои гнезда и поменялись местами в прошлом; перемешались даже прошлое, настоящее и будущее; перемешалось даже то, что было, и то, чего не было. Некоторые из этих людей пытаются упорядочить время, определить, когда что было, а что было до, а что было после, и что было когда-то давно, и что уже было, а что может быть сначала, и что действительно было, а чего не было. Прилагая столько усилий, они чувствуют, что все их попытки напрасны, что они не могут найти свое место во времени.

Есть люди, которые больше не могут ориентироваться в пространстве. Некоторые из них не знают, что близко, а что — далеко; другие не различают вперед и назад, право и лево, верх и низ; третьим кажется, что все вокруг них расширяется и давит на них; есть и такие, для кого все, находящееся в пространстве, исчезает, поэтому дотрагиваются до всего, что попадет им под руку: до стен, предметов, земли — а им все равно кажется, что ничего из этого не существует.

Часто, в часы, отведенные для отдыха в парке, в Гнездо приходила мать Генриха. Генрих был неподвижен, так как его разум не мог приказать телу двигаться. Целые дни он проводил в кровати, и только когда наступало время отдыха в парке, санитары приподнимали его, подталкивали, и он двигался, словно робот, делая резкие шаги, пока его кто-нибудь не толкал. Его вели по коридорам больницы, затем подводили к скамье, придавливали плечи, и он садился.

Все его движения были какими-то механическими. Он смотрел в одну точку, даже когда приходила его мать. Она садилась рядом, клала свою ладонь поверх руки Генриха и говорила ему что-то с такой теплотой и спокойствием, что можно было подумать, будто она не знает о состоянии сына. В эти мгновения, проведенные с сыном, глаза женщины светились изумительной пылкостью, она отражалась и в шевелении старческих губ, которые произносили слова, и в движении той руки, которая не покоилась на руке сына, а нежно и весело взметалась в воздух, следуя интонации речи. Она смотрела на своего сына и, казалось, видела лицо такое же живое, как и ее собственное. А зрачки Генриха оставались неподвижными, словно вокруг него ничего не было, словно и его самого не было. Когда наступало время возвращаться в палаты, санитары брали Генриха под мышки, и он поднимался, потом они подталкивали его в спину, и он шагал механически, резко передвигая ногами.

Как только сын исчезал в здании, его мать вставала, и выражение ее лица полностью менялось (на него вдруг опускалась тень несчастья, не нового, только что пережитого, а привычного несчастья, которое больше не вызывало ужаса, но терпелось с мучительным спокойствием), и она, устало глядя перед собой и изнуренно двигаясь, направлялась к выходу из Гнезда.

Будто бездна разверзлась между теми, кто считает себя нормальным, и теми, кого эти нормальные объявили безумными. Люди, стоящие на берегу нормальности, часто чувствуют себя чужими, но знают, что разделяют один и тот же берег и одну и ту же реальность. На том, другом берегу каждое человеческое существо живет в своем собственном мире, потому что безумие наступает, когда Я отрывается от реальности, распадясь в себе, и создает свою собственную не-реальность. Между берегом нормальных и берегом безумных не существует моста. Иногда кто-нибудь с берега нормальности заглядывает слишком глубоко в себя или в бездну и уже не может оторвать взгляд. Что-то толкает его к самому краю, и он падает. Падает в бездну, но не исчезает в ней, а оказывается на берегу безумных. Иногда кто-нибудь с берега безумных перестает смотреть без конца в себя и в бездну и каким-то чудесным образом оказывается на противоположном берегу. Между берегами не существует моста, но все же некоторые люди перемещаются с одного берега на другой. Хотя они не погибают в бездне, они тем не менее проходят через смерть: переход с берега безумных на берег нормальных или с берега нормальных на берег безумных — то же самое, что и переход из одного мира в другой.

«Если слишком долго заглядывать в бездну, однажды бездна может заглянуть в тебя» (Фридрих Ницше. По ту сторону добра и зла).

Старуха и ее сын гуляют по парку Каннефельд в Базеле. По лицу можно видеть, что для него все бесконечно далеко, все будто из прошлой жизни, из чьей-то чужой жизни — книги, которые он написал, беседы, которые вел, воспоминания о днях, которые прожил, и ночах, которые проспал. Если бы он видел окружающее сквозь мутное стекло, возможно, вспомнил бы, что когда-то жил этой жизнью, но для него его прошлое скрыто во мраке или, по крайней мере, он сам во мраке в это мгновение, а свет, озаряющий его прошлое, ослепляет его, вместо того чтобы помочь увидеть. Между этим существованием сейчас и прежним словно пролегла смерть, стерев все, что было раньше.