Мужской день - Борис Минаев Страница 37

Как-то раз разрыл я в земле кучку старых кирпичей, и тут Колупай подошел, взял обломок кирпича, попробовал и вдруг написал на стене неприличное слово, которое я здесь писать не буду, потому что вы его и сами, конечно, видели (если не видели, потом увидите).

– Ну ты что, Колупай, – сказал я. – Зачем?

– Ненавижу эту стену, – вдруг сказал он.

У меня прямо все оборвалось внутри.

– Ты что, – сказал я ему строго, – это же граница нашего двора. Он без нее был бы совсем проходной.

– Вот именно.

– Что вот именно?

– Да ничего! Хочу и пишу! – и Колупай показал мне свое лицо, которое выражало какую-то непонятную скуку и даже тоску.

– Здесь дети ходят.

– Хочу и пишу!

Колупай снова стал писать, уже другое слово, но тут я не выдержал и отнял у него кирпич, после чего он на меня сел и стал садиться на голову, что было самым страшным оскорблением, и я нащупал кирпич и двинул ему по руке, и тогда он просто сунул кулаком под дых, и я покатился по своей любимой черной теплой земле и прикатился к стене.

Я лежал у стены и думал – ну почему он такой дурак?

– Еще хочешь? – сказал Колупай то, что всегда говорят в таких случаях.

– Я все равно сотру. Ты уйдешь, и я сотру. Вечером сотру, утром сотру, днем сотру. Я не дам тебе писать на этой стене, – бормотал я.

И Колупай тогда сел на корточки, заглянул в мои глаза и спросил:

– Ты что, не понимаешь? Там тюрьма, туда мусора людей сажают.

– Откуда ты знаешь? – ответил я. – Там военный завод. Там детали делают для пистолетов Макарова.

– А кто делает? Кто? – спросил меня Колупай.

И тут я вспомнил, что когда-то давно у Колупая был отец, когда еще он был маленький. А потом он куда-то исчез. Я хотел спросить: а что, твоего отца посадили? Но не стал...

Просто поднялся с земли и стал стирать рукавом неприличное слово.

– Дурак, – сказал Колупай. – Зачем тебе эта граница? За каким фигом? Это просто тупая стена. Неровная. Даже мячом об нее не подолбишь.

И тут я понял, что Колупай меня действительно не понимает, а объяснить нельзя. Впервые, в общем-то, я понял, что есть на свете такие вещи, которые объяснить нельзя, не получается.

Колупай продолжал бросать на завод камни и прочую гадость. Я продолжал любить зеленую стену и считать ее почти своей.

Так шло до того самого дня, когда мы с Колупаем лежали на крыше и впервые меня оттуда никто не гнал. Как вдруг...

Если в я не лежал на крыше, а, скажем, стоял, я бы с крыши, наверно, упал.

Через колючку лез человек. Человек был в пиджаке, старых ботинках, небритый и тихий. В кармане у него оттопыривалась четвертинка. Ну короче, это был дядя-алкаш. Сейчас говорят – бомж. А тогда бомжей не было. Были просто такие дяди, которых все обходили за три метра.

Он аккуратно перелез через колючку и спрыгнул на нашу крышу. Потом полез вниз.

И тут у Колупая прорезался голос.

– Дядь! – подал он этот свой охрипший от удивления голос. – А там что, завод?

– А кто его знает, – сказал дядька.

– Там тюрьма? – спросил я.

– Да какая тюрьма... – засмеялся дядька. И тут же задумался. – Пацаны, у вас нет десять копеек? На метро не хватает.

Я дал ему десять копеек и спросил:

– А что там?

– А кто его знает, – пожал он плечами и спрыгнул вниз.

Мы долго молчали, а потом Колупаев решительно сказал:

– Пойдем.

– Куда? – испугался я.

– Надо туда пролезть. Ведь он пролез!

Мы спустились в задний проход и стали там разговаривать.

– Он же пролез, – почему-то шепотом уговаривал меня Колупай. – Там есть двери, есть проходы. Обязательно есть!

– Я не могу... Я не хочу! Мне не хочется! Мне неинтересно! – отбивался я.

Но Колупаев не отпускал меня. Он вцепился в мой рукав и потащил прочь из нашего двора.

Так, в один прекрасный день, рухнула стена. Не в прямом, конечно, смысле. Оказалось, что эту стену можно даже перелезть.

Оказалось, что где-то она образует проход.