Прошедший многократный раз - Геркус Кунчюс Страница 36

Я не разъярен, не зол, но не собираюсь спрашивать их мнения о себе. Мне это нисколько не интересно. Мне это не нужно. Пусть они заткнутся. Пусть лучше вытрут свои задницы – это разумнее, чем точить лясы, перебрасываясь ничего не значащими фразами. Не люблю убежденных в своей правоте. Не хочу понимать их, потому что они мне неинтересны. Мне не нравятся поучения, как не нравятся цветы и запах воска. Мне нравится де Сад. Наплевать, что другие о нем думают, как его оценивают. Я заявляю, что мне нравится. Не говорю, хорошо это или плохо. Говорю только: нравится. Другим может не нравиться. Это их дело. Мне наплевать. Мне много раз наплевать.

Устаю повторять это. Мне надоело. Мне надоело напоминать, что был период Амарно. Мне надоело тыкать пальцем и показывать, что рядом с Афинами была Спарта. Я устал повторять, что Евангелий было не четыре. Все это надо было бы зарубить на лбу тем, кто по-прежнему думают, что каждое их слово важно, значительно, разумно. Все это, само собой, одна болтовня. На то, что раздражает, не нужно обращать внимания. Это старое и банальное правило. К сожалению, иногда все так тебя достает, что забываешь его и втягиваешься в бессмысленную дискуссию. Им только этого и надо. Тогда ты превращаешься в одного из них. Тогда ты становишься таким же, как они. Это отвратительно.

Город – сплошной маразм. Дебильные взгляды, и на губах – заготовленные ответы на все вопросы. Достаточно заговорить, и все узнаешь. Они больше знают обо мне, чем о себе. Это удивительный феномен. Эволюция добилась значительной победы. Всех можно поздравить. Я поздравляю себя, так как в этот миг я – часть всего этого. Поздравляю! Нет, нет, цветов не нужно.

Не знаю почему, но все возвращаюсь и возвращаюсь к Даде. Может быть, таким образом пытаюсь вернуться в себя? Может быть, таким образом стараюсь забыть то, что угнетает мое сознание? Я, правда, не знаю. Может быть, надо однажды ответить себе на эти вопросы и поставить точку?

Чувствую, что потерял объект размышлений. Когда-то мне было интересно, как падает тень от предмета, как на цвет влияет свет. Когда-то было интересно. Теперь ничто больше не интересно. Не интересен даже я сам.

С другой стороны, почему я должен быть интересен? Да пусть они все обосрутся, и я вместе с ними!

Посылаю себя к черту, однако освободиться так и не удается. Проблема еще и в том, что я не знаю, от чего освобождаться. Я уже давно освободился от воли. Ее во мне и под микроскопом не углядишь. Освободился от сантиментов. Освободился от навязанной мне культуры. От чего еще? Все равно от чего-то еще нужно освободиться. От чего?! От тела?!

Художники освобождаются от тела. Многие из них только сидят и смотрят в окно. Однако этого недостаточно. Нужно еще. Нужно еще и еще. Нужно все время бежать от себя. Нужно постоянно гнать от себя то, что, по-твоему, в этот момент тебе принадлежит. Я уже не знаю, что мне еще принадлежит. Конечно, можно было бы уничтожить органы чувств. Все какое-никакое занятие. Однако это не выход. Есть один такой, который не двигается, лежит и существует без органов чувств. Но у него есть сознание, которое подключено к аппарату, фиксирующему его мысли. Этот молодец ухитрился не только книги писать. Он даже соблазнил санитарку. Женился на ней. Может быть, даже дождется потомков, хотя у него нет ни рук, ни ног, ни…

Улицы, города, страны полны гуляющих мертвецов.

Не хочу ни видеть, ни слышать их. Мне нужно скрываться, и я скрываюсь. Торчу в логове и борюсь с самим собой. Чаще всего проигрываю. Маразм заполняет и мое сознание. Ничего не поделаешь.

Жара спадает, однако на улице по-прежнему воняет. Кажется, все на месте. Однако что-то не так. Не могу выразить это словами. Ничего больше не понимаю и не хочу понимать.

– Приезжаю через пару дней, – говорит мне голос в трубке.

– Хорошо. Приду встретить тебя на Восточный вокзал.

Кабаков расползается по Центру Помпиду. Он поставил «Город будущего», на который валят толпы. Мне плохо от его города будущего, из которого удается сбежать. Не хочу его видеть, хотя толпам это доставляет огромное удовольствие. Все это только вызывает депрессию.

– Очень жарко, – утверждает встреченный на улице Кастаньяри Дружок. Он вчера опять избил жену, которая пыталась заманить его домой.

– Очень жарко, – отвечаю и подаю ему руку.

– Очень жарко.

– Очень жарко.

– Жарко.

– Очень.

– Очень.

Беседуем, и я снова ныряю в город, в котором ничего не ищу. Увеличенные и превращенные в скульптуры персонажи картин Сальвадора Дали экспонируются на площади Согласия. Американцы в восторге от редкой возможности – они фотографируются. Бегу через эту площадь, боюсь, как бы не получить солнечный удар, хотя июнь уже кончается. Сальвадор Дали, писавший в дневнике о своей гениальности и фекалиях, не сулит мне прохлады. Еще немного, и мой мозг вытечет, как расплавились его часы, отлитые из бронзы. С меня всего этого уже хватит. Беда в том, что я не знаю, куда податься, где найти пристанище.

Вместо Дады с витрин меня приветствуют натюрморты, дерьмовая мелочь и портрет склонившейся к фортепьяно пианистки, выигравшей, как утверждает печать, какой-то малоценный приз. Меня тошнит от него. Тошнит от жары, солнца, прохлады, воды, картин, голубей, автомобилей, богачей, нищих и аферистов, пытающихся всучить приезжим с Востока краденые брюки и куртку за пятьсот франков.

– Будьте любезны ответить на вопросы анкеты, – сует мне кусок бумаги девочка-подросток, закаленная навязчивостью столетия.

– Это то или что-то другое? – спрашивает меня очкарик, показывая потную ладонь.

– Полгода назад здесь была революционная ситуация, – заявляет инвалид, еле держащийся на одной ноге.

Баста.

«Вот зимой Илья Кабаков потряс всех немцев: на веревочках, прикрепленных к потолку, он повесил пятьсот пластиковых мышей. Знаете, продаются такие искусственные мыши – для розыгрышей. Подбросить в чай и подать гостю; тот вскрикивает, испугавшись, а ему после этого объясняют, что они ненастоящие. Вот Кабаков и купил себе пятьсот таких мышей», – расходясь, начинает злиться коллега.

Плавится асфальт. Вода испаряется. Разум мутится. Кто-то кричит из прошлого, что Дада пропагандирует анархизм, нигилизм, цинизм, отрицает устоявшиеся нормы общественной жизни, этики и эстетики. Словом, хуже и быть не может.

Да куда уж хуже, если я стою, опершись о каменную ограду кладбища, и решаю дилемму: по эту или по ту сторону мне в этот момент было бы лучше?

Никакого ответа. Никаких разъяснений. Зной расплавляет вопросы. Во мне воскресает Дада. Слишком большая ответственность быть ее хранителем. Слишком большая. Выхода нет.

– Е…сь отсюда, – говорю я человеку, спросившему, сколько сейчас времени. – Двенадцать. Полдень.

Расстаемся. Он – узнав. Я – раскрыв тайну.

Меня залила волна прощаний. Все хотят пожелать мне успеха и расстаться. Может быть, даже навсегда. Не удивляюсь. Общаемся урывками – подольше, покороче. Так и должно быть. Все хорошо.