Нечаев вернулся - Хорхе Семпрун Страница 36

В его задачу входили сбор информации и налаживание контактов кое с кем из палестинских лидеров и с боевыми группами, обретавшимися как вне израильских границ 1948 года, так и на оккупированных территориях. Даниель отдался работе со всей страстью, и она отняла у него целые три недели.

Но оттуда он вернулся в Афины уже другим человеком.

И не только об Израиле он стал думать по-другому; здесь все оказалось просто: достаточно было непредвзято оглядеться вокруг, прислушаться к голосам страны, где всякий горит желанием поведать собственную историю, оправдать или подвергнуть уничтожающей критике свое прошлое, защитить будущее или строить воздушные замки, чтобы понять, что Израиль вовсе не является земным воплощением сатаны. Отвратительный опыт уничтожения демократических свобод в Ливане после подрывных действий ООП и других палестинских движений Даниель Лорансон начинал осваивать сперва сквозь пелену былых революционных иллюзий, но затем его стали донимать сомнения и, наконец, обуял форменный ужас. А уж потом до него постепенно дошло то, что чудесным образом отличает жизнь в Израиле от жизни в любой другой из окружавших его стран.

По правде говоря, решающим доводом для Лорансона, в отличие от большинства, оказалось не почти плотское единение народа с тысячелетней традицией уважения к жизни, углубленных размышлений о законах человеческих и небесных и достойного диалога с запредельным. Как бы ни тяготела над израильтянами традиция, как ни крепки многовековые духовные корни, поражало другое: неслабеющая приверженность страны, за сорок лет постоянной войны умудрившейся так и не превратиться в военный лагерь, к универсальным ценностям демократического обновления.

Именно поэтому, как за время своей поездки начал понимать Даниель, Израиль не только являет миру воплощенное свидетельство нескольких тысячелетий истории рода человеческого, но и возвещает, каким может стать его будущее. Во всем регионе, включая сопредельные арабские государства, не останется ни необходимых общественных институтов, ни даже зачатков демократии, стоит убрать оттуда израильские дрожжи. Парадоксальным, по крайней мере на первый взгляд, оказывалось то, что даже этническая целостность палестинского народа и его будущее зависело от сохранения израильской демократии. От самого существования государства Израиль.

Таким образом, во второй половине сентября в Афины приехал человек, мало похожий на прежнего Даниеля Лорансона, а точнее — почти совсем на него не походивший. Изменилось как бы само его естество. Не только политические воззрения, но взгляд на себя, на жизнь, на будущее.

И вдруг, после часа мутной говорильни, когда он уже не мог спокойно глядеть на тупую харю полуграмотного придурка из «Прямого действия», Даниель внезапно насторожился:

— Во Франции, — говорил этот тип, — развитие исповедующих революционное насилие организаций, когда-то довольно хорошо вписывавшихся в объективный контекст реальности, мало-помалу сошло на нет, уступив место старческому топтанию на месте, поскольку их руководители ушли в сторону и решили попытать счастья в новой философии, либеральной журналистике, уповая на то, что именно они дают больше возможностей если не изменять Историю, то без особой траты сил, без жертв снискать популярность и прорваться к кормилу…

Он явно целил в таких людей, как Жюли, Жесмар, Сергэ, Ролен, во всех его давнишних друзей. И тут Лорансону в голову внезапно, как вспышка, пришла идея. Сейчас, когда дойдет черед до обсуждения практический действий, он сам заведет речь о необходимости возобновить активные действия против высоких персон военно-индустриального комплекса, о которых в начале своей речи упомянул этот субъект. И предложит самого себя в качестве потенциального кандидата для подготовки акций, напирая на знание страны и людей. И как раз во время этой подготовки он, воспользовавшись посредничеством Сапаты, войдет в контакт с Эли Зильбербергом и другими, и они вместе попытаются выскочить из того мира, где всем правит террор.

Даниелю повезло: его предложение приняли. Сделав его как бы посредником и вестником грядущих убийств, ему дали многозначительную кодовую кличку — Смерть-Медиа. И в октябре послали в Париж с инспекционной миссией.

Он раскрыл «Либерасьон», пробежал глазами первые страницы, и, по правде говоря, в нем понемногу начала закипать ярость. Какое интеллектуальное падение, размягчение мозгов, дряблость политического нерва, подумать только, что эти бедняги в большинстве своем когда-то были революционерами!

Он даже помечтал о том, как бы их примерно наказать.

Например, Сержа Жюли. Его можно было бы выкрасть и подержать где-нибудь в укромном месте. Не позволять ему ни спать, ни пить, ни жрать, ни пойти в сортир, ни дрочить, пока не прочтет наизусть, причем не упустив ни единого слова, какую-нибудь из главок его собственной книжки 1969 года «Вперед, к гражданской войне». Посмотреть бы тогда на его испуганную морду! Небось у него было бы такое же дурацкое лицо, как в клоунских телешоу с Бернаром Тапи!

Он представил себе эту сценку.

Разжиженный Жюли обводит всех мутноватым взглядом и бормочет фразочку из своей давней книжки. Например: «Не будем выдавать себя за пророков, но определенно скажем: к 70-му, самое позднее к 72 году на горизонте Франции — Революция!»

Надо будет поработать над его дикцией и проследить, чтобы читал с выражением.

Или вот еще: «Улица — современное турнирное поле классовой борьбы. Именно здесь все противоречия разрубаются по живому и не имеют иного исхода, кроме кровавого. У французской буржуазии в перспективе и на горизонте только гражданская война. Захват власти пролетариатом совершается путем завоевания улицы, причем завоевания силой оружия.»

Надо было бы заставить его в кальсонах вскарабкаться на стол, чтобы там он продекламировал основополагающие пассажи своего эссе, надо думать, уже давно подзабытого: «Скажем открыто и прямо: ненависть — самое яркое и нелживое отображение революционного сознания. Стремление обречь на смерть общество эксплуататоров. В отличие от наемника, революционер-боец во время схватки не превращается в „дикаря“. Он сражается и убивает при свете разума, здесь каждый жест осмыслен. Смерть становится горизонтом или зоной риска в революционной борьбе. Только ценой жизни можно прийти к власти. А революционная власть — единственный гарант классовой ненависти…»

Можно подумать, что это говорил Сергей Нечаев, а не какой-то Серж Жюли.

В ту эпоху, когда этот последний писал «Вперед, к гражданской войне», они сами, тогда еще члены «Пролетарского авангарда», вырабатывали план похищений как меры педагогического воздействия. С Эли Зильбербергом он оттачивал все детали. В окрестностях Немура уже сняли ферму и перестроили ее в «народную тюрьму». Туда намеревались помещать на разное время — от четырех до восьми недель, смотря по их способности к сопротивлению, — тех известных левых интеллектуалов, чей гуманистический треп, болтовня о демократии и правах человека сильно отравляли атмосферу. Их делами ведал бы народный суд, по необходимости за закрытыми дверями. Но отчет о судебных заседаниях, записанный на магнитофонную пленку, в нужный момент можно было бы делать достоянием гласности — для просвещения масс.