Нежный bar - Дж. Р. Морингер Страница 36

Застенчивые и замкнутые, Билл и Бад были совсем не похожи на мужчин из бара, и эти первые недели в книжном магазине были такими загадочно тихими и одинокими, что мне хотелось уволиться. Потом неожиданно Билл и Бад стали проявлять ко мне интерес, и когда в магазине не было покупателей — впрочем, он пустовал почти всегда, — приглашали меня постоять в дверях кладовки и поболтать.

Сначала я с трудом следил за разговором, потому что был озадачен многочисленными странностями Билла и Бада. Билл, например, оказался заядлым курильщиком, но не покупал пепельниц. Он располагал тлеющие окурки стоймя по краям письменных и обеденных столов в кладовке, оставляя их догорать, будто составляя диораму лесного пожара. Глаза его казались прожженными от слишком большого количества прочитанных книг, а стекла очков были толще, чем любимые им русские романы. Он обожал русских и говорил о Толстом с обезоруживающей фамильярностью, как будто с минуты на минуту ждал звонка от великого писателя. У Билла было два галстука, черный и зеленый, оба вязаные, и когда он снимал один из них в конце рабочего дня, то оставлял узел завязанным и вешал галстук на крючок на стене, как пояс для инструментов.

Когда Бад волновался, то нюхал свой кулак. Нюхал так, будто это редкий сорт розы. Также у него была привычка поправлять усыпанные перхотью волосы левой рукой, начиная с правой части головы, как орангутанг. В процессе этого маневра становилось видно застарелое пятно под мышкой. Он маниакально стриг свои ногти, и повсюду валялись обрезки. Однажды, давая сдачу покупателю двумя двадцатипятицентовыми монетами, я обнаружил, что протягиваю вместе с ними обрезок ногтя в форме полумесяца с большого пальца Бада.

Билл и Бад, похоже, отпугивали людей, всех людей, за исключением друг друга, и поэтому прятались в кладовке. Кроме того, они читали. Непрерывно. Они прочли все, что когда-либо было написано, и фанатично стремились прочесть все, что публикуется сейчас, для чего им приходилось запираться в кладовке, как средневековым монахам. Хотя им было немногим за тридцать, оба жили с матерями и, похоже, не имели ни малейшего стремления жить самостоятельно или иметь свои семьи. У них не было никаких чаяний, кроме чтения, и никаких интересов за пределами магазина, хотя их интерес ко мне с каждым днем возрастал. Они расспрашивали меня про мать, про отца, про дядю Чарли и его компанию и были очарованы моей влюбленностью в «Диккенс». Они расспрашивали про Стива и почему он решил дать бару столь литературное имя, что послужило началом разговора о книгах. Билл и Бад быстро сообразили, что я люблю книги и ничего о них не знаю. Задав мне ряд вопросов для проверки, они убедились в том, что досконально я знаю только «Книгу джунглей» и «Минутные биографии». Они очень разозлились на моих учителей.

— Что вы сейчас читаете в школе? — спросил Билл.

— «Букву Аллы», — сказал я.

Он прикрыл рукой глаза. Бад понюхал кулак.

— Это «Алая буква», [45]— сказал Бад, — а не буква Аллы. Там даже нет героини с таким именем.

— Тебе нравится? — спросил Билл.

— Нудновато, — ответил я.

— Конечно, — сказал Бад. — У тебя еще нет подобного опыта. Тебе тринадцать.

— Мне вообще-то исполнилось четырнадцать на прошлой…

— Да что ты знаешь про прошлое, ты с трудом справляешься с настоящим, — заметил Бад.

— Ему нужна хорошая доза Джека Лондона, — сказал Билл Баду.

— Может, Марка Твена? — предположил тот.

— Может. Но парень с Восточного побережья — ему нужно читать нью-йоркских писателей. Дос Пассоса. Вартона. Драйзера.

— Драйзера! Ты хочешь, чтобы он превратился в циника вроде тебя? И Дос Пассоса уже больше никто не читает. Дос Пассос стал Досом Пассе. [46]Если он хочет почитать про Восточное побережье, пусть читает Чивера.

— Кто такой Чивер? — спросил я.

Они медленно повернулись ко мне.

— Все ясно, — сказал Бад.

— Пошли со мной, — позвал Билл.

Он подвел меня к секции художественной литературы и вытащил все книги Джона Чивера, включая толстый сборник недавно опубликованных рассказов. Отнес книги в кладовку и быстро сорвал с каждой из них обложку. Я спросил, что он делает. Билл ответил, что книжные магазины не могут возвращать каждую непроданную книгу в мягком переплете издателям — у издателей нет места для их хранения, — поэтому они возвращают только обложки. Когда Билл и Бад хотели взять какую-то книгу себе, они просто срывали обложку и отправляли ее по почте издателю, который возвращал магазину деньги, и «все были довольны». Он заверил меня, что это не воровство. Мне было наплевать.

Я провел эти выходные за чтением Чивера, я купался в Чивере, я влюблялся в Чивера. Я не знал, что предложения можно строить так, как он. Чивер делал со словами то, что Сивер делал с бейсбольным мячом. Он описывал розовый сад, который пах как клубничное варенье. Он писал о тоске по «миролюбивому миру». Он писал о моем мире, об окраине Манхассета, где стоял аромат древесного дыма (его любимое словосочетание), где жили мужчины, спешившие с железнодорожных станций в бары и обратно. Каждый рассказ вращался вокруг коктейлей и моря, и потому казалось, что действие каждого из них происходит в Манхассете. Но в одном из них так и было. В первом рассказе из сборника упоминалось название Манхассет.

По пятницам после обеда Билл и Бад расспрашивали меня, что я прочел за прошедшую неделю в школе. Они возмущенно крякали, вели меня вдоль рядов магазина, наполняя мою корзинку книгами без обложек. «Каждая книга — чудо, — говорил Билл. — Книга рождается в тот момент, когда кто-то сидит спокойно — и, несомненно, спокойствие и есть часть чуда, — и пытается поведать остальным свою историю». Бад мог бесконечно говорить о надежде, которую дарят книга, о перспективах, которые они открывают. Он говорил, что не случайно книгу можно распахнуть как дверь. Также, сказал он, как будто нащупав мои неврозы, с помощью книг можно навести порядок в хаосе. В четырнадцать лет я чувствовал себя более уязвимым, чем когда-либо. Мое тело росло, покрывалось волосами, трепетало от неведомых желаний. И мир за пределами моего тела казался таким же непостоянным. Мое настоящее контролировали учителя, мое будущее зависело от наследственности и удачи. Однако Билл и Бад убеждали меня, что мой мир принадлежит мне и всегда будет только моим. Они сказали, что, выбирая книги, нужные книги, и читая их медленно, вдумчиво, я всегда смогу контролировать мир.

Книги являлись главным, чему меня учили Билл и Бад, но было еще кое-что. Они подкорректировали мою манеру говорить, научив меня обуздывать акцент. Когда я говорил, что иду выпить «кофэ», они останавливали меня и просили повторить. Они пытались улучшить мою манеру одеваться. Хотя они и не были модниками, они почерпнули кое-что из итальянских и французских журналов, которые заказывали для магазина, и часто спрашивали у продавщиц из бутиков совета насчет того, как пополнить мой гардероб. Они избавили меня от привычки носить только джинсы и белые рубашки, и Бад отдал мне сорочки фирмы «Изод», из которых он «вырос», хотя я подозревал, что они были подарком его матери и на самом деле были ему велики. Они снабжали меня информацией об искусстве, архитектуре и особенно музыке. Синатра — это замечательно, говорил Бад, но есть и другие «бессмертные» гении. Нюхая свой кулак, он дал мне список пластинок, которые «должен иметь каждый культурный молодой человек». Дворжак. Шуберт. Дебюсси. Моцарт. Особенно Моцарт. Бад преклонялся перед Моцартом. Я свернул его список, положил в карман и хранил много лет как рецепт самосовершенствования. Тем не менее, сказал я Баду, пластинки мне не по карману. На следующий день он принес все диски, которые были в списке, из своей собственной коллекции. Считай, что я дал их тебе напрокат, заявил он. Мы сидели в кладовке, и Бад ставил пластинки на портативный проигрыватель, дирижируя карандашом, объясняя, почему фортепианная соната Моцарта до-мажор — совершенство, почему трио Бетховена безупречны, почему сюита «Планеты» Холста вызывает ужас. В то время как Бад читал мне лекции о музыке, Билл приносил гораздо большую жертву. Он сидел за кассой всю вторую половину дня. Ради меня, говорил он, только ради меня он согласен встретиться лицом к лицу с «сумасшедшей толпой».