Милый друг Натаниэл П. - Адель Уолдман Страница 36

Встречая Элайзу в конце рабочего дня, Нейт чувствовал себя так, словно вырвался из подземного мира морлоков [58]. С ней и к нему в ресторанах относились иначе. Мужчины окидывали его оценивающими взглядами. Официанты и метрдотели переходили на почтительный тон. Даже в кругу друзей и знакомых его акции пошли вверх.

С учетом всего тот факт, что Элайза не была уж очень хорошей подружкой, значения не имел. Его желания, если они не совпадали с ее, она воспринимала как прихоти извращенца и стойко игнорировала. Здоровым исключением считался только дорогой ресторан – его страсть к барбекю она называла «омерзительной». «Может, лучше в какую-нибудь местную забегаловку?» «Об этом не может быть и речи!» После того или иного светского мероприятия Элайза с удовольствием представляла ему список своих критических замечаний, полагая, по-видимому, что все его промахи так или иначе отражаются в первую очередь, на ней. Когда на одном приеме Нейт позволил себе не слишком удачную шутку, Элайза устроила ему настоящую головомойку за то, что он поставил ее в неудобное положение. Упреки посыпались сразу же, как только они свернули за угол, едва отойдя от облицованного коричневым песчаником особняка, в котором провели вечер. «Почему ты решил, что это будет смешно?» Пришлось признаться, что он и сам не знал толком – почему; в ответ на реплику одного из гостей насчет того, что мы живем в эру тревоги, заметил, что всегда думал, будто мы живем в эру Водолея. Что шутка не удалась, он понял сразу, едва слова слетели с языка. Элайзу объяснение не устроило. Она придерживалась того мнения, что он обязан ей и потому должен стать кем-то, кого она могла бы уважать. А это предусматривало и воздержание от скверных шуточек. Предполагалось также, что Нейт должен быть нежным, но не чересчур, делать комплименты, не слишком при этом усердствуя, демонстрировать, не перегибая палку, сообразительность и ум…

Когда ее обходили или обманывали, когда о ней отзывались не лучшим образом, Элайза выходила из себя от бешенства. Судя по всему, во всем Нью-Йорке только она одна отличалась хорошими манерами, остальные вели себя по-свински, особенно по отношению к ней, хотя уж кто-кто, а она такого хамства определенно не заслуживала, потому что – и это было новостью для Нейта – «ни к кому не питала недобрых чувств». Элайза негодовала, когда Нейт отказывался всецело разделить возмущение по адресу того или иного коллеги, отпустившего за ланчем комментарий, вполне невинный – на взгляд Нейта и непростительно колкий – по ее мнению. Предположить, что она просто неверно истолковала реплику или, что еще хуже, реагирует на пустяк излишне эмоционально, было равносильно оскорблению!

Какое-либо представление о справедливости отсутствовало у нее напрочь. Иногда, раздраженный ее опозданием на свидание или откровенным равнодушием к тому, о чем он говорил и что считал нужным, Нейт инстинктивно оценивал свою досаду, пытаясь решить для себя, насколько она обоснованна или справедлива при данных обстоятельствах. (Может быть, она просто не понимает, как важно для него то, что говорит? Может быть, он сам выразился недостаточно ясно?) Элайза, со своей стороны, твердо стояла на том, что ее эмоциональные реакции оправданны, а моральные оценки непогрешимы. Его же самокритика воспринималась как слабость, пользоваться которой надлежало безо всякого стеснения. «Нет, – утверждала она. – Ты действительно изъяснялся недостаточно ясно». Единственной другой серьезной подружкой Нейта была Кристен – особа, что ни говори, чрезвычайно справедливая и без предубеждений. Элайза же порой ставила его в тупик, но довольно долгое время ее ограничения большой роли не играли. Нейт воспитывался на Старом Завете и не ждал от своего бога благоразумия и милосердия. Наедине с собой он, может быть, и ворчал, недовольный ее требованиями, может быть, пытался урезонить ее или умаслить, но само присутствие Элайзы в его жизни, его постели, ее красота (иногда просто глядя на нее, он испытывал неодолимое желание коснуться ее шелковистых волос или идеального кукольного личика), муки и радости от нахождения рядом с ней – все это стало для него жизненно важным.

Хотя Элайза была умна – и разбиралась в вещах, в которых положено разбираться людям утонченным, – Нейт довольно быстро понял, что ее писания часто бывают напыщенными и неуклюжими. Ее идеи напоминали натужные попытки достичь глубины академических творений. В ее любви к интеллектуализму и, что еще важнее, к интеллектуалам вроде Нейта было что-то хрупкое, непрочное. Поначалу ее страсть ошеломила его, но со временем стало ясно, что эта увлеченность – лишь форма достижения успеха, весьма специализированная форма, но не более того. Задолго до того, как он созрел до решения завязать с ней – задолго до того, как эта мысль зародилась у него в голове, – Нейт стал складывать иной, отличающийся от первоначального и не столь комплиментарный ее образ. У нее был, например, прекрасный вкус – она воспринимала, впитывала все, что считалось интеллектуально модным. Ей, в частности, нравился Звево, она находила в нем великое множество добродетелей, но произошло это только после того, как она поняла, что Звево высоко ценится в определенных кругах. Только после того, как ее отец, профессор, или ее босс, Очень Важный Редактор, вознес хвалу Звево. Наряду с этим, восставая против «мужского литературного истеблишмента», Элайза отстаивала значимость какого-нибудь слезливого, пусть и продиктованного благими намерениями, обывательского романа о девочке и ее матери, или девочке и ее лучшем друге, или девочке и чернокожей женщине, помогавшей воспитывать ее, которые вместе сражались с хищниками-мужчинами и социальной несправедливостью и в конечном итоге познавали искупительную силу любви. Вот такие книги нравились ей по-настоящему, понял через некоторое время Нейт. Звево, престарелые интеллектуалы из «Нью-йоркского книжного обозрения» – все это, как оказалось, было шоу, пусть даже и шоу, устраиваемое ею как для себя, так и для других.

Нейт хотел, чтобы Элайза ради себя самой осознала, что не быть высоколобым интеллектуалом – нормально. Что она была бы куда счастливее в журнале другого направления: менее консервативном, возможно, одном из тех онлайновых, которые ориентировались на умных, независимых женщин, где ей не приходилось бы скрывать свои предпочтения и где на первый план вышли бы освобожденные от необходимости занимать определенную позицию ее вербальный талант и умение делать краткие и точные обзоры. (Элайза всегда облекала свою критику Нейта в самые умные и образные выражения.) Но нет, высшее мнение таких людей, как ее отец и ее босс, всегда значило для нее слишком много. Ей приходилось делать то, что ценили они, а не то, что было ценно для нее. Глядя на ситуацию под этим углом, Нейт не мог не сочувствовать женщине, красивой и умной, которая отчаянно пыталась изменить себя, пусть ненамного, но все же – переделать себя.

Здесь же крылся и ответ на вопрос, сбивавший его с толку поначалу: почему Элайза с ним? На тот момент, как Нейт понял позже, ее патологически влекли не деньги, статус или симпатичная внешность, а литературный и интеллектуальный потенциал. Нейт обладал многими из тех умственных качеств, что и ее отец и босс. И как бы Элайза ни критиковала его манеры, одежду и привычки, вера в его ум оставалась неизменно прочной.