Венера туберкулеза - Тимофей Фрязинский Страница 36

- А ваш-то где?

- Белочка-то? Вышел он с нами, но проследовал мимо. Утром у него свой завтрак. Личный. За углом магазинчика.

- Для секретности, как и все, тарелку с собой всегда берет. Мол, кушать ходил.

- Хитрющий черт. Недавно доктор у него при всей палате спрашивает: «Пьешь?» А тот в глаза ему смотрит и отвечает: «Я? Да вы что. Я не пью даже по праздникам. Вот ребята подтвердят». А у самого пустая утренняя чекушка под подушкой спрятана.

- Они уже третий день подряд с Андреем нажираются под вечер, а ночью просыпаются и начинают по палате недопитую бутылку искать. Причем, Белочка просыпается первым, сразу же ищет ее в тумбочке спящего Андрюши, не находит, потом будит его, и они шмонают всю палату вместе.

Я вспомнил прошедшую ночь. Андрюша был особо выразителен:

- Сучья ты морда, если будешь еще искать по моей тумбочке какую-то бутылку, то получишь по ебальнику.

- Я хочу выпить, - наседал Белочка, - куда ты их прячешь, сука.

Вместе с Андреем, майором милиции в отставке, Белочка пьет изо дня в день уже два месяца. Одну бутылку до обеда, другую – после ужина. Первый дает деньги, второй бегает в магазин. В основном, они либо бухают, либо бубнят пьяную ахинею, либо спят. Антитуберкулезные таблетки попадают в организмы этой известной на все отделение парочки случайно, по настроению. Первичный курс лечения длится 12 месяцев. За каждые сутки съесть надо около двадцати сильнодействующих таблеток. В воскресенье – выходной. Возле поста медицинской сестры, на отдельном столике, стоит подносик с пронумерованными баночками. Каждый больной со стаканом подходит к посту, наливает из графина воду, открывает баночку, высыпает горсть колес в ладонь, закидывает их в рот, лезут таблетки плохо, к этому не привыкнешь никогда, скорее наоборот, и запивает эликсиры водой. Когда заведующая отделением по коридору не бегает, публичного поглощения лекарств не происходит, таблетки забираются в палату.

- Выставили.

- Ты за таблетками? Захвати еще мои и Руслана. И Белочки, он тоже просил.

Выпиваю свои, номера баночек сопалатчиков все знают, зажимаю химическое здоровье в кулаки. Таблетки бывают разные. Желтые, белые, красные. От тубазида развивается слабоумие, даже в умных книжках про это написано, в первые недели, с непривычки, это чувствуется наиболее ярко. На почве побочных действий, многие испытывают навязчивое ощущение, будто их кто-то обворовывает. Пропадает колбаса, огурцы, сыр, хлеб. «Я вот только что-то не помню, - не раз вертелось в моей голове, - была у меня сгущенка или нет». Зато можно позволять себе вольности и списывать все на злополучный препарат, чем тут у нас и отмазываются. Тубазид горит. Пиразинамид отражается жаром во всем теле. От протионамида несколько часов утомительно тошнит, кружится голова, резко садится зрение. Рефампицин и рефабутин разрушают печень. Цикласирин вызывает галлюцинации. От всего микса выпадают волосы, разрушаются зубы, зудит и шелушится кожа, вылазят невыводимые прыщи. Жесточайшая химеотерапия, направленная на подавление вспыхнувшей в легких туберкулезной палочки, способна подорвать здоровые доселе органы, я с ужасом пил эти препараты, допуская в мыслях, что из одной больницы мне придется перекочевать в другую, но других вариантов медицина не знает. Чтобы не допустить подобного развития событий, у пациента диспансера каждый месяц берут массу анализов, тем самым, контролируя состояние организма. Лекарства лекарствами, а туберкулез, в первую очередь, это мощнейшее психологическое потрясение. Когда я был маленьким, а в нашем подъезде жил дядя Витя, личность темная, у которого был туберкулез, то мама настаивала на том, чтобы я избегал общения с ним, отказывался от его конфет, даже не разговаривал, спустя 15 лет туберкулезом заболел я сам. Так начались изменения моего мира, сначала внутреннего, вслед за которым, как оказалось, меняется и сама окружающая реальность. В цвете тяжелой хронической болезни и осязаемого летального конца, финиша, из окна трехэтажного диспансера в центре Москвы простая повседневная и доселе серая жизнь стала видеться мне восхитительной и очень дорогой, а сам я представлялся себе отверженным кровохаркивающим изгоем, отвратительным туберкулезником, от которого будут шарахаться на улицах. Настоящее и будущее виделось мне мрачным и одиноким. Я – заразен, потенциальная болезнь, неужели кто-то захочет быть рядом с таким как я? Отдельная тарелочка, отдельные вещи, отдельная жизнь. Меня будут избегать, ибо теперь я – прокаженный. Чужой на Земле. Туберкулез – это клеймо навечно.

- Знаешь, красавица, - сказал я как-то улыбчивой девчушке на дискотеке, куда я стал сбегать по ночам из диспансера, чтобы развеяться; можно договориться с медицинской сестрой, - я не люблю клубы, здесь душно, мне это противопоказано. Я болею туберкулезом.

Интересно было посмотреть на реакцию. Ее как ветром сдуло. Поэтому нашей болезнью не афишируют, даже более того – ее принято усиленно скрывать. Мир кашля, худобы и смерти – неповторимый закрытый мир. По четыре десятка людей на каждое отделение пересекли свои линии жизни в этом трагическом месте на одинаковой отметке, потому что весомее болезни на тот момент ничего нет. Эверест. Туберкулезный диспансер делает павших сюда ближе и открытее друг другу, он затягивает.

- Я пролежал здесь четыре месяца, - говорил кто-то в коридоре, - и меня уже выписывать собираются, а я бы еще месяцок повалялся бы.

Инкубатор, где мы можем быть сами собой. Без стеснения говорить о своем самом животрепещущем переживании, о своей болезни, мы можем только здесь. Там, за забором, наши раскрытые горем души вынуждены замолчать. В диспансере я могу доверить свою главную проблему любому, основная тема бесед – это истории жизни и болезни, поразительно то, с какой легкостью мы открывали свой самый сокровенный мир; вне диспансера поделиться сердечным и внутренним не с кем. Без понимания томишься и иногда пытаешься найти его у людей, находящихся за темой. Когда я рассказал о своей болезни знакомой студентке Маше, спустя пару часов, она, напившись, полезла ко мне целоваться, комплекс заклейменности отступил на второй план, но для того, чтобы сказать о своем горе, необходима некая предрасположенность и симпатия, и я говорю человеку о том, что болею туберкулезом, только тогда, когда ощущаю доверие к нему. Эта латмусовая бумажка реагирует на каждого и, к сожалению, поделиться проблемой, хочется далеко не со всеми. На адекватную реакцию способен только тот, кто на себе испытал изломы судьбы. Счастливчики в этом вопросе не котируются. Несчастье – это счастье быть рядом. Действительно несчастлив тот, кто остается один. Белочка один стоял за углом магазина и жадно глотал водку из горлышка. В столовой пятнадцать туберкулезников продолжали посмеиваться над этим несчастным человеком.

- Правда, недопитого у них с Андрюшей не остается никогда, но, наверное, они этого не помнят, а присниться может очень многое.

- Они только пустые бутылки находят и матерятся.

По рукам идет чей-нибудь майонез, чеснок, кетчуп. По одиночке в столовку не ходят, выдвигаются палатами. В туберкулезном диспансере происходит расставание со своей независимостью. В первую очередь осуждение вызывают единоличники. Если ты не такой, как все, то за это ты будешь страдать. Если в коллективе все бухают и хамят друг другу, то любая другая модель поведения вызовет у окружающих неуважение. Изначально меня забросили в палату к молодому бычью, чувствовал я себя крайне неважно, кровохарканье повторялось, не до веселья, а жизнь здесь начиналась после отбоя, когда на столе нарисовывалась водка, и пьяный бред пэтэушников имел почву для того, чтобы продолжаться до утра. Вовремя не сориентировавшись среди непревзайденного быдла, я стал объектом шуток, четверо сопалатчиков стали шептаться за моей спиной.