Айдахо - Эмили Раскович Страница 36

По стеклу стучат. Она оборачивается, и Том открывает дверь. Раньше они не встречались. На вид он немного старше ее, чуть за сорок, высокий, с вытянутым лицом и русыми волосами, перехваченными резинкой на затылке.

– Простите, что я так опоздала, – говорит Энн.

– Приятно познакомиться. – Голос у него мягкий и спокойный.

– Я рада, что вы передумали.

– Я передумал много лет назад, но не мог вам сказать. Я не знал, правильно ли это. Уэйд без вас перекантуется?

– Думаю, что вполне.

Том помогает ей снять мокрый плащ и вешает его на крючок.

– Не представляю, как я вам пригожусь, – продолжает она. – Вы же знаете, мы с ними не были знакомы.

– Но вы ее видели.

– Всего один раз.

– Иногда за одну встречу можно понять больше, чем за сто.

Том ведет ее через узкий торговый зал с велосипедами к подсвеченному сквозь щели прямоугольнику двери. Перед дверью он останавливается.

– Скажу сразу, я не профессионал. Для старшеклассника я рисовал очень неплохо, но, похоже, это и был мой потолок. Я продолжу работу, но денег с вас не возьму, только на печать и почтовые сборы.

– Нет, – говорит она. – Мы вам заплатим. Это не обсуждается.

Том хочет что-то ей возразить, но, передумав, лишь мотает головой.

Комната заставлена вещами, в воздухе пахнет старым кофе, карандашной стружкой, велосипедной смазкой. Стены практически голые, одна вся в разводах. В массивном – явно не для такой комнаты – книжном шкафу стоят стаканы с цветными карандашами и банки с кисточками, там же теснятся гипсовые бюсты. На полу лежит стопка листов, больших, как чертежи, с карандашными набросками – кисть, плечо. Рядом еще одна стопка, накрытая тканью.

– Мне больше негде этим заниматься, – извиняющимся тоном говорит он.

Зато на столе порядок. На закрытом альбоме для рисования пристроена банка с водой. Над столом в три ряда висят фотографии, кнопками приколотые к стене. Маленький мальчик на первом снимке в верхнем ряду выглядит очень знакомо, веснушчатый мальчик в высоких золотых колосьях. С каждым снимком он становится все старше, веснушки у него на лице все реже, и, лишь дойдя до стеснительного подростка, прислонившегося к машине, Энн наконец догадывается: мальчик – это Уэйд. Все эти мальчики – Уэйды в разные годы. Энн вовсе не ожидала увидеть его тут – его самого и его детство.

Чуть ниже от снимка к снимку взрослеет Дженни.

Энн никогда не видела этих кадров, но, кажется, искала их всю замужнюю жизнь. Сколько лет она исследовала гору в надежде обнаружить отпечатки Дженни: резинку, соскользнувшую с волос, бальзам для губ, выпавший из кармана. А увидев ее такой, незапыленной, жизнь развешана по хронологии, Энн ощутила всю пугающую простоту того, что произошло. Дженни. Улыбающаяся девочка с дыркой на месте передних зубов. Секунда – и зубы уже выросли, еще секунда – и она спрятала их, сомкнув губы в безмятежной улыбке. Волосы длинные и снова короткие. Плечо обгоревшее, затем ослепительно белое. На снимке с подписью «16» Дженни в синей блузе без рукавов смотрит в камеру таким открытым взглядом, что Энн невольно отводит глаза.

Еще ниже, в самом коротком ряду, висят фотографии Джун.

– Вы этих снимков раньше не видели, – говорит Том – скорее утверждение, чем вопрос.

– Откуда они у вас?

– Уэйд привез, еще давно. По фото родителей можно понять, какие у ребенка гены, какие черты проявятся, когда он подрастет. Джун больше похожа на папу в детстве, правда?

Энн не знает, что ответить. Она совсем растерялась. Слишком много деталей: заклеенные изолентой пряжки на башмачках маленькой Дженни, чубарая лошадь, жующая прядь ее волос, то, как Дженни складывает руки на коленях, сидя у пруда. Никогда прежде она не была такой призрачной, такой непонятной. Стертая этикетка от бальзама для губ и та сообщила бы больше.

– Но, я думаю, чем дальше, тем сильнее она будет походить на мать, – продолжает Том. – В этом году ей исполнилось двадцать. Я покажу вам, что у меня есть, но строго не судите.

– Вы сказали «исполнилось», – робко говорит Энн.

– А что?

– Вместо исполнилось бы. Даже Уэйд так о ней никогда не говорил.

Девять лет назад, в девяносто седьмом, через год после свадьбы с Уэйдом, Энн увидела в почтовом отделении Пондеросы первое смоделированное на компьютере изображение Джун. На листовке, выпущенной Центром поиска пропавших детей, соседствовали два портрета. Джун в девять лет – столько ей было, когда она исчезла, и Джун в одиннадцать – столько ей исполнилось бы, будь она жива.

Первый портрет был сделан профессиональным фотографом в школе «Хейден-чартер», где Энн вела хор. На снимке Джун сидела перед изумрудным задником, как когда-то и сама Энн, и с вялой улыбкой смотрела в объектив, едва заметно приподняв плечи, точно ее застукали в неположенном месте. В ее мягких чертах сквозила тревога, словно она боялась вспышки. И все же к снимку она подготовилась – слегка склонила голову набок, как делают многие девочки, снимаясь для школьного альбома, будто бы склоненная голова автоматически прибавляет симпатичности. Прямые темные волосы Джун были аккуратно подстрижены. На ней была простая белая рубашка с воротничком.

Второй портрет, на котором ей одиннадцать, был создан в специальной программе, но маскировался под фотографию. Рубашка была та же, и черты лица почти не изменились, только глаза стали шире, и, несмотря на эти распахнутые глаза, казалось, будто она спит. В ее лице чего-то не хватало – или почти не хватало, – но на первый взгляд она и правда выглядела как девочка, в которую выросла бы девятилетняя Джун. Только она не склоняла голову набок и не подавалась вперед. Не выглядела напуганной. А словно бы спокойно ожидала события, о котором знала всю жизнь. На лице не осталось и тени тревоги. Волосы, раньше доходившие до подбородка, каскадом спадали на грудь. На щеках был румянец, в улыбке – решимость. Вся такая настоящая.

Когда Энн увидела на доске объявлений второе изображение, ей стало не по себе. При всей его достоверности это была лишь догадка, проекция жизни, лицо, слепленное из лиц тех, кто ее любил.

Только пропавших так представляют, подумала Энн. Только пропавших наделяют – намеренно щедро – бабкиными улыбками, отцовскими подбородками, отголосками чужих лиц – соломинка, испытание веры и верности; семейное сходство в наслоении пикселей на экране. Мать всплывет на дочкином лице, когда они давно уже потеряют друг друга. Даже мать-убийца – даже ее чертами не пренебрегут, сходство не смягчат из-за того, что она совершила. Дочку не освободят, даже в этом подобии загробной жизни, от материнского носа. Ведь именно его форма может ее спасти, вытянуть из тьмы, проглядывающей на фальшивых снимках, сделать настоящей, сделать так – хотя давно нет шансов, – чтобы ее узнали. Чтобы ее нашли.

Раньше Энн с Уэйдом получали новые изображения Джун каждые два года. Теперь, когда ей сравнялось бы двадцать, их будут присылать раз в пять лет. И каждый раз она будет мирно улыбаться из своего гипотетического будущего. Поневоле благодарная, будет смотреть со стен торговых центров, с последних страниц брошюр о недвижимости, свернутых трубками в почтовых ящиках. Неприкрытая, терпеливая, усталая, постарается не подавать виду, как тяжело ей жить дальше, взрослеть за пределами реальной жизни.