Айдахо - Эмили Раскович Страница 35

Но вторая Джун, та, которую она ненавидит, – Мэй готова задирать ее сутками напролет. Ей хочется и понравиться этой новой Джун, и вывести ее из себя; и подчиниться ей, и восстать против нее; и быть ею, и преклоняться перед ней, и вцепиться в нее ногтями, чтоб она подсдулась и снова стала собой. А ногти у нее острые, как лисьи клыки. На прошлой неделе она уже вонзила их в руку новой Джун.

Мэй опускается пониже, чтобы рот оказался под водой, и там, незаметно для Джун, улыбается тайной улыбкой. Что новая Джун, что старая, при ней всегда будет ее запах, ее естество. Мэй различает его даже сейчас: тонкая струйка в потоке других запахов – нагретого пластика, зеленой листвы, высохшего на солнце полотенца и каких-то более заурядных запахов сестры.

Этот запах и есть Джун.

Джун будто преступила свои границы, парит в воздухе в дюймах от своего тела, воплотившись в этом почти электрическом запахе. Он не похож на другие запахи – грязной кожи, воды из озера, осевшей на волосах, пота, дыхания после вечерней кружки теплого молока. Он только выглядывает из-за них. Намек. Хорошее слово, намек, думает Мэй, потому что сам запах – это лишь подсказка. Такой запах ей уже встречался, но только один раз. Когда их всей семьей позвали на какое-то скучное застолье к папиному другу. В небе сверкала молния. Окна были распахнуты. Папин друг поставил на пол вентилятор, чтобы он обдувал ноги гостей, а под столом съежилась старая собака, боявшаяся грозы. Мэй сидела на полу вместе с сестрой и ни о какой собаке ведать не ведала, пока вентилятор не швырнул запах собаки ей в лицо. Мэй встрепенулась. Ее вдруг осенило, и, не в силах себя сдерживать, громко, свирепо, чуть ли не дрожа, она изрекла: «Чем так пахнет?» Вопрос прозвучал как обвинение, и, разом смолкнув, все уставились на нее.

– Это просто испуганное животное, Мэй, – мягко произнес папа, бросая мужчине, которого она перебила, извиняющийся взгляд.

Но Мэй было не до них. Она уставилась сначала на пристыженную собаку, а потом на Джун.

Интересно, сама-то Джун знает, что плохо пахнет? Мэй никогда ей об этом не говорила. Ни словечком не обмолвилась. Она подозревает, что Джун подозревает, иначе с чего бы ей быть такой чистюлей. В магазинах умоляет маму покупать ароматические лосьоны. Когда моется, скребет себя до красноты. Нарочно не смывает до конца мыло, Мэй и теперь улавливает его аромат поверх запаха Джун.

У нее этого запаха нет. Она точно знает. Однажды она спросила у мамы:

– Я тоже пахну, как Джун?

Мама быстро обернулась проверить, не слышала ли Джун, и, понизив голос, проговорила:

– Нет. Это просто нервы. Со временем пройдет. У меня и самой было что-то подобное. Она это не контролирует, так что, Мэй, пожалуйста, ничего не говори. Будет только хуже.

Нервы. Само слово с душком.

Мамина просьба, хотя Мэй и так бы не проболталась, сделала ее чуточку взрослее. Она почувствовала, как из глубины души, где живет простая любовь, пахнyло чем-то затхлым, и терпким, и сладковатым, и тающим в воздухе, как когда открываешь позабытую банку с кузнечиком, который давно уже валяется дохлый среди увядших травинок. Отвращение: чувство старше, чем она сама.

Но, сохранив отвращение в тайне, она над ним возвысилась. И теперь любит Джун еще сильнее – за то, что научилась сдерживаться, не пускать в ход свое единственное оружие, а, наоборот, придвигаться поближе и, шепча сестре что-нибудь на ухо, пробовать округлый, терпкий животный страх на вкус. Она не задерживает дыхание, запах ей почти нравится. А сестру – если она и в самом деле ни о чем не подозревает, если и в самом деле живет в неведении, – он делает только младше, младше даже, чем Мэй.

Джун переворачивает страничку. От шершавого звука пальцев по бумаге у Мэй по спине бегут мурашки.

– Ты не знаешь, где Ловкач? – небрежно бросает Мэй, свесив руки по краям бака.

– Не-а, – отвечает Джун. Ее голос звучит как-то подозрительно.

Мэй так и тянет заглянуть ей в лицо. Но оно все еще спрятано. Скрыто под шляпой и за лицом девочки, нарисованной на обложке. Эта девочка всего в каком-то футе от Мэй. На уровне ее глаз. Мэй придвигается поближе. Девочка чем-то смахивает на Джун, если не считать отражающихся в глазах фургонов. У Джун все книжки про одно. Меняются только цвет волос героини и отражение в глазах.

– А что случилось с твоей прошлой книжкой? Про девочку с кораблями в глазах? – спрашивает Мэй.

Взгляд Джун слишком быстро скользит по строчкам. Она только делает вид, что читает.

– Ее душа была связана с девочкой, которую похитили пираты, – отвечает она. Само терпение.

– Да, но что случилось? – Мэй повышает голос, чтобы привлечь внимание сестры. Та не поднимает глаз.

– А то, что я ее закончила.

– А-а, – тянет Мэй.

И гнев принимает форму. Тайна про запах прокрадывается вверх по горлу и сворачивается у нее на языке, и если она сейчас откроет рот, оттуда вылетит вопрос: «А ты знаешь, что пахнешь как трусливая собака?» И тут новая Джун вся съежится и бросится в объятия старой, а старая будет уверять ее, что это не так, но, как девочка разумная и без замашек, быстро обо всем догадается и, обхватив себя руками, дрожа как осиновый лист, беспомощно произнесет: «Что, правда, Мэй?»

«Нет, – ответит Мэй, если захочет. – Я все выдумала».

Но будет уже поздно. Такой козырь не используешь снова. Да и сестра будет раздавлена. Нет, она не расстанется с этой властью, а значит, если тайна просится наружу, вот как сейчас, надо ее как-то удержать. Мэй стискивает зубы. И, выхватив у Джун книгу, швыряет о дерево.

Джун вскрикивает от неожиданности. Но Мэй уже спрыгнула на землю и вытирается ее полотенцем. Затем бросает его в грязь и топчет ногами.

– Прекрати! – вопит Джун, выбираясь из бака и поднимая фонтаны брызг. В ее голосе проступает привычная старая Джун. Новая Джун на такой ослепительный, дрожащий гнев не способна, уж слишком невозмутима. Вопли будто пропитаны слезами.

Этого Мэй и добивалась. Ей не стыдно, но и злорадствовать тут нечего. Она просто хотела уберечь себя и сестру от разглашения тайны про запах. Покончив с этим, она тут же выбрасывает все происшествие из головы, хотя где-то на заднем плане все еще беснуется Джун, вытряхивая книжку и выкрикивая свои старые угрозы. Мэй покидает тенистый закуток у бельевой веревки, и с ее почти неподвижных губ снова срывается едва слышный призыв.

Ловкач.