Кафедра А&Г - Татьяна Соломатина Страница 36

Честолюбие её потерпело фиаско, и она вернулась туда, где ей были не очень рады, но терпели. Терпели благодаря просьбам Кручининой. Узнай Ниязова об этом, она бы, наверное… повесилась. Absit invidia verbo. [22]

Грустно. Очень грустно. Утилизировать отработанных морских свинок. Семёныч, смотритель вивария при лаборатории переливания крови, всегда плакал, когда по долгу службы ему приходилось этим заниматься. Плакал и потом напивался. И снова плакал. Как-то раз он допился и доплакался до того, что уверял заведующего, что морские свинки при жизни весят чуть-чуть больше, чем сразу же после смерти, и, значит, у них есть душа! И даже проводил опыты с участием электронных весов. Весы вели себя как свиньи и показывали то одно, то другое, Семёнычу не хватило упорства и мужества, потому что он был непоследователен и слишком любил даже мёртвых морских свинок. Да и записей он не вёл. А жаль. Кто знает, может быть, именно сторож Семёныч, а не Шеф стал бы основоположником революционных наук – нооакушерства и биогинекологии, призванных изучить в том числе некоторые аспекты людского гуманитарного начала, чтобы человечество не постиг свинский конец. А может, и не стал бы. Потому что Семёныч не был новатором, гуманистом и не был Семёныч ни действительным членом академии, ни членом масонской ложи. Семёныч был просто смотрителем вивария при лаборатории переливания крови и просто любил морских свинок. Не так, конечно, как он любил лабораторного барана. Когда последний умер от полицитемии, Семёныч на неделю ушёл в запой.

Уйти в одинокий смотрительский запой из-за искреннего горя в связи со смертью лабораторного барана Яши куда как более благородно, чем нажраться публично в полное профессорское говно на очередном банкете очередной международной конференции и плакаться в жилетку ничего не понимающего немца на чистейшем русском языке про пыльные ящики, про папу, на похоронах которого ты не присутствовала, про старшую дочь, недавно сделавшую аборт и пролечившуюся от гонореи, и, конечно же, что, мол, ты для него, а он… А эта блядь!.. Немецкий профессор ничего не понимал в загадочном русском языке, он выучил буквально несколько слов накануне, чтобы поразить вон того красивого русского мужика, ректора и заведующего, академика и так далее, имеющего, по сведениям из достоверных источников, немалые деньги и свой пиковый интерес в репродуктивных технологиях немецких клиник. Также достоверный источник сообщил, что молодая красивая дама, сопровождающая русского профессора, тоже профессор. Она им и «вертит». Что имелось в виду? Как зовут его, немец записал на бумажке. А как зовут ту красивую молодую профессора, германский эскулап не знал.

– Спа-си-бо! Данке шён! – искренне поблагодарил он большую русскую рыдающую женщину, похожую на морскую свинку, которая, если верить её сегодняшнему докладу на секционном заседании, тоже была профессор. «Как много в мире стало русских профессоров!» – восторженно подумал немец и, с трудом оторвав её от своей груди, успокоительно похлопал по плечу, налил в стакан минералки. Улыбнулся и бодро посеменил в сторону русского Alex Besumjannuy, шепча про себя, чтобы не запамятовать, необычное для немецкого слуха русское имя его спутницы-профессора, в которую тыкала пальцем другая – захмелевшая русская-профессор.

– Глэд ту мит ю, Алекс Безимьенный! Найс ту мит ю, Ета Билять! – доброжелательно заголосил немец и затряс крепкую холёную руку, автоматически протянутую Шефом ещё на первой «радости». – Май нэйм из Генрих Мункель, ай эм обстетрианс фром…

Немецкий акушер недоумённо затих, не понимая, что так рассмешило эту красивую, изысканную профессора Ета Билять в длинном вечернем платье с обнажённой спиной. Через секунду и Алекса Безимьенного согнуло в молодецком хохоте так, что даже элегантный шёлковый платок вывалился из кармана его дорогого пиджака.