Путешествуя с призраками. Вдохновляющая история любви и поиска себя - Шэннон Леони Фаулер Страница 35

– Ш, как в слове «штопор», – договорила одна из девушек, рисуя в воздухе букву Ш. – Или «шепот», – она понизила голос. – Или «штамп», – она стукнула кулаком по ладони.

– О’кей. Ш, – он ткнул пальцем в машинку, и единственный рычажок клацнул по странице. Он снова поднял взгляд.

– О, – продолжила я.

– У?..

На каждую букву уходило по паре минут, и двойное Л в фамилии Шона только добавило путаницы. С датой рождения дело пошло легче, поскольку я могла показать на пальцах. Подняла два пальца, потом шесть. Через два месяца с небольшим ему исполнилось бы двадцать шесть лет – двадцать шестого числа. Его прошлый день рождения я пропустила, потому что путешествовала в одиночку по Тасмании. Если бы я только знала, что тот день рождения будет последним… Что ему навсегда останется двадцать пять.

– Он твой друг, да? – полицейский указал на меня кончиком своей сигареты.

– Жених.

Мы были помолвлены всего десять дней. Мы не сообщали большинству родственников и друзей, дожидаясь момента, когда сможем сделать это при встрече. Мне трудно было переключиться с «бойфренда» на «жениха». «Жених» – это звучало претенциозно. Поэтому я по-прежнему называла его своим бойфрендом. До момента его смерти. А потом мне отчаянно хотелось подтверждения того, что у нас было. Что мы были «мы», а не просто «я» и «он». Слово «бойфренд» вдруг стало звучать тривиально, банально. Он был для меня больше, чем просто бойфренд. Больше, чем друг.

– Жи-и-ни-их? – полицейский выговорил это слово, слоги стекали с языка тягуче, как патока.

– Помолвлены. Мы собирались пожениться.

– Но не женились?

– Нет. Пока нет.

– Теперь нет.

– Нет.

– Значит, друзья.

– Почти женаты. Скоро пожениться. – Я слышала пронзительное отчаяние в собственном голосе. Это казалось мне критически важным. Мы приняли решение провести остаток жизни вместе. Тот факт, что мы не устроили свадьбу, казался незначительной деталью.

– Не женаты. Друзья. То же, то же, но другое, – решил полицейский и ткнул в клавиатуру.

Когда я в первый раз пыталась объяснить ему, что случилось на пляже Хадрин, я так рыдала, что мне было трудно говорить. Я силилась замедлить дыхание, взять под контроль странные задыхающиеся звуки, вырывавшиеся из моей глотки. Потом мне пришлось повторить все заново, подыскивая слова, которые смог бы понять полицейский.

И когда я описывала, как перевернула Шона на спину, до меня дошло… он не вдохнул. Я думала, что он не мог дышать, лежа лицом в песке. Думала, что он был без сознания.

Но когда я говорила об этом, эта сцена снова и снова воспроизводилась в моем сознании. Я все еще слышала короткий вздох в тот момент, когда голова и плечи Шона коснулись песка. Он был неглубоким. Он был окончательным. Не знаю, почему я не обратила внимания на эту пустоту, на эту фатальность еще на пляже. Но стоило мне начать вспоминать, как я поняла. Это был последний вздох, который он сделал, который был вытолкнут из его тела, когда я его перевернула. Он был уже мертв.

Что означало, что он умер, когда я торопливо надевала сарафан. Что он умер один на пляже.

Я рассказала полицейскому обо всем, за исключением сарафана. Я не была уверена, многое ли он понял и прислушивался ли вообще. Но я не могла рассказать ему о сарафане. Не могла найти слов. Не могла рассказать ни израильтянкам, ни менеджеру «Сивью Хадрин», ни страховой компании Шона, ни его родителям, ни своим. Прошло больше пяти лет, прежде чем я смогла кому-нибудь рассказать об этом сарафане.

Конечно, я не забыла об этом. Грубое прикосновение легкой ткани к моей коже – всего лишь одна из многих неизгладимых подробностей, выжженных в моей памяти. Влажность, и зной, и соль этого раннего августовского вечера. Механическое вздымание груди Шона, когда я с силой вдувала свое дыхание в его легкие. Влажный песок и его холодные, одеревеневшие руки.

В полицейском участке я пыталась уложить эти подробности в понятную структуру. Но часы тянулись, полицейский переспрашивал и оспаривал каждое предложение, каждое слово. Я чувствовала себя напуганной и маленькой, изнуренной и разобранной на части. К тому времени как полицейский вытащил свидетельство о смерти Шона из стопки документов, лежавших перед ним, у меня не осталось сил.

Он указал желтым от табака пальцем на мою перекошенную подпись внизу страницы, потом указал на мою грудь.

– Ты.

Это был не вопрос. Но я кивнула. Я хотела быть полезной. Я хотела, чтобы мне позволили уйти. Мне до безумия хотелось убраться прочь из этого помещения, прочь от ярких флуоресцентных огней, прочь от него.

Он поднес пожелтелый палец к короткой путанице иероглифов, выведенных врачом.

– Значит, пьяный тонуть, – и, не глядя на нас, он снова повернулся к машинке, и руки его поднялись над клавиатурой.

– Нет! – обе израильтянки выкрикнули это одновременно, быстро и достаточно громко, чтобы я подпрыгнула на месте.

– Доктор писать «пьяный тонуть».

– Нет! – Девушка с черными волосами встала и пересекла комнату. Она указала на строчку иероглифов, которую врач вывел рядом с первой тонкой строчкой. – У него была аллергия. Его ужалили.

– Может, тонуть под наркотики. То же, то же, но другое. Он употреблять наркотики?

– Нет, – наконец заговорила я.

– Никогда наркотики? – он прищурил темные глаза.

– Никогда, – солгала я. – Никаких наркотиков.

Полицейский потянулся в кресле, взял пепельницу и пыхнул сигаретой. Внимательно изучил нас. Выдохнул. Потом показал четыре пальца на левой руке.

– Надо четыре свидетель мужчины.

– Что? Но там никого другого не было. Только я и Шон. Никого больше не было в воде!

Я подумала, что, должно быть, неверно поняла его, а может быть, неверно расслышала. Должно быть, что-то исказилось при переводе.

– Надо четыре свидетель мужчины, – полицейский пошевелил четырьмя пальцами. – Надо четыре мужчины подпись.

– Но там никого не было, – мой желудок, похоже, решил взбунтоваться. – Никто другой не видел. Там не было свидетелей. Только я.

Полицейский ткнул телефоном в мою сторону.

– Вы звонить четыре мужчины.

– Я никому не могу позвонить. Никто другой не видел.

– Надо четыре мужчины. Любой четыре мужчины. Четыре мужчины подписать.

– Никто не может подписать. Я никого здесь не знаю. Мы были только вдвоем. Только я и Шон.

– Пожалуйста, звонить четыре мужчины. Любой четыре мужчины.

– Не могу.

Полицейский пожал плечами.

– Тогда пьяный тонуть.