Чефуры вон! - Горан Ввойнович Страница 35

— Ладно, неважно, вышлем, когда понадобится.

Ну конечно. Так и есть, Ранка. Никаких проблем. Вышлешь. Наверно, даже приедешь в гости и привезешь мне мои дутики. И подарок на Новый год. И на день рождения. Если в этот день, пятого марта 2007 года, еще вспомнишь обо мне. Тогда мне стукнет восемнадцать лет. Полных. Тогда я стану совершеннолетним, и тебе больше не нужно будет отвечать за меня и волноваться из-за того, что я опять натворил. Тогда ты сможешь спокойно вздохнуть.

— Тебе еще что-то нужно?

Чтобы любили, понимали, слушали…

— Зубная щетка.

Она всегда забывает про мою зубную щетку. Каждый раз, когда мы едем к нашим, мне приходится там покупать себе новую, в этой развалюхе под названием Код Велэ [118], которая у них типа магазин. Ранка, видно, тоже вспомнила об этом и засмеялась. Ну чего тут смешного?

— Всегда забываю. Ничего, купил бы себе новую у Велы.

Она еще больше смеется. И я тоже смеюсь. Провались ты со своей Велой! Сама чисти свои желтые зубы щеткой от Велы. Вела — это наш семейный прикол. Это соседка моих бабушки и деда, ей уже сто лет, но она все еще держит магазин на первом этаже своего дома. Даже во время войны он работал. У нее можно найти такие вещи, которые уже миллион лет не продают нигде в мире. Например, у нее можно купить «Зиродент». Самую отвратную зубную пасту на свете. Ни один смертный не знает, где Вела заказывает товар, но у нее все очень дешево, и она наша соседка, и мы постоянно ходим к Веле за зубными щетками и прочей фигней.

И теперь Ранка ржет, чуть не писается от смеха, потому что вспомнила Велу и дедушку, который всегда, если кто-нибудь говорит, что пойдет в нормальный магазин, отвечает: «Что? А чем у Велы плохо?» А плохо там все. Ни одной нормальной вещи нельзя купить у Велы, и никогда там никого нет: сколько ни приходил, никогда не видел, чтоб кто-нибудь у нее был, а магазин этот у нее уже сто лет. Плевать этой Веле на глобализацию. Хуже всего — это сладости, когда бакица дает пять конвертируемых марок, чтоб ты себе код Велэ купил шоколадку. «Милки» там нет, а только столетней давности шоколадки «Звечево», которые Вела закупила еще во времена бывшей Юги. Но купить надо: это ведь от бабушки Милы!

— Сама себе покупай щетку у Велы.

Не помню, когда я в последний раз смеялся вместе с Ранкой. Хотя смех у нас какой-то истерический. Но зато мы, кажется, первый раз в жизни хохотали над одним и тем же приколом. Что поделаешь! Так бывает. Не срослось у нас как-то с Ранкой. Не очень мы друг друга понимали. С Радованом и то быстрее бы нашел общий язык, чем с ней, точно. С Радованом можно хоть о спорте поговорить. А с Ранкой мне вообще не о чем разговаривать. Только про Велу и наши семейные приколы, про Високо и всех наших родственников.

Для чефуров это обычное дело — лучше всего им живется в стаде. Скажем, моя семья: нас трое, лучше всего понимаем друг друга в Високо, когда там куча народу и полный бедлам. Когда там Ружица и Милан, Драгиша и Драган, Стьепан и Йована — все, короче. Тогда мы типа семья: шутим, и разговариваем, и общаемся, и душа в душу. Три недели и еще пару выходных в год. Тогда у нас Вела и всякие семейные традиции, и деда Джорджа, над которым мы все смеемся, потому что он уже начал все забывать и такие номера откалывает! Спрашивает, кто такая бабушка Мила, и не верит, что она его жена: слишком старая для него. И нам всем доказывает, что не женат он на этой старой кочерге, и злится, когда мы над ним подшучиваем.

А в остальном обычный бардак. И тут вдруг мы с Ранкой посреди ночи вместе смеемся над одним и тем же. Весь мир, по ходу, спятил. Ранка вообще не может успокоиться, и мне кажется, что от смеха у нее опять слезы польются. Сидит она возле моей сумки, хочет ее закрыть, но не может. Смеется все истеричнее, все громче и громче…

— Тише вы там!

Только Радована здесь не хватало, а Ранка будто его только и ждала. Смех сменился слезами. Ранка рыдает и уже даже сидеть не может, упала на спину в коридоре и головой уперлась в стену. Полный трындец! Лежит, как мертвая, и ревет. Вот только этого мне сейчас не хватало. Она голову так сильно вывернула, кажется, вот-вот шея переломится.

— Тише!

Радовану хоть бы что. Эх, Ранка моя, о чем ты думала, когда выходила замуж! Обо мне уж точно не думала. О себе, видно, тоже. Смотрел я на нее, как она лежит: головой к стене прислонилась, рыдает… И мне вдруг стало ее дико жалко. Мне захотелось подойти к ней, обнять, утешить. Но я не мог сдвинуться с места. Я глядел на открытую сумку и на Ранку, растянувшуюся посреди коридора. Глядел на ее вывернутую шею. Наверно, шея у нее уже затекла, но Ранка все не вставала. Лежала не двигаясь. Как будто она мертвая, и руки так странно вытянула: мне казалось, она их больше не чувствует. Жуть какая-то. Только когда стонала, ее начинало трясти, и тогда было видно, что она еще может двигаться. Я потихоньку подошел к ней и взял за руку. Она мне руку так сжала! Я думал, у меня кости треснут… И еще другой рукой за меня ухватилась. Не двигалась, а только сжимала мою руку и плакала. Я решил, что ей конец. Что она помешалась и никогда больше не будет нормальной. И что никогда больше не выпустит мою руку. Держала она меня так крепко, что вырваться никак было нельзя. Так я и сидел посреди коридора, облокотившись на открытую сумку, извертелся весь, хотел сесть так, чтоб не ломило во всем теле. Голова Ранки по-прежнему была прислонена к стене.