Дондог - Антуан Володин Страница 35

— Да, — сказал Узбег.

— Тогда пиши, — приказал солдат. — Внеси имя туда, где оставлена пустая строка.

— Какое имя? — сказал Узбег.

— Не знаю, — сказал солдат.

Народные комиссары вновь разразились хохотом. Смеялись все, кроме Тохтаги Узбега и солдата.

— Командир не посвящал нас в свои тайны, — сказал солдат. — Он доверил мне бумагу, когда волки взяли нас в кольцо. Они уже вгрызались ему в горло. Он не мог ничего вымолвить. Подал мне знак и умер.

Документ пошел по рукам, сначала его обследовали народные комиссары, потом он перешел к шаманам. В свою очередь осмотрела его и Габриэла Бруна и, заметив в самом низу подпись Джесси Лоо, поняла, в чем дело: ее подруга давала ей шанс вернуться в мир, в круг чудовищных реалий мира, чтобы быть вместе со своими малышами во время боен и в лагерях. И за этот шанс следовало немедленно, не колеблясь ухватиться.

— Уж не Черная ли это, часом, Марфа, та преступница, которую вы должны арестовать? — спросила она.

— Может статься, — сказал солдат.

— Она обвиняется в том, что покинула свой пост в разгар борьбы с врагами народа, — прочла Габриэла Бруна.

— Ну, это пишут потому, что надо что-то написать, — сказал солдат.

— Это значит пятнадцать лет лагерей, из них не меньше семи строгого режима, — сказал Тохтага Узбег.

— Да, так и дают, — кивнул солдат.

Он шатался, по его руке стекали капли крови и разлетались по земле рядом с левой, изодранной клыками и падениями ногой. Но он сжимал челюсти и с упорством продолжал верить, что его форма и казенный бланк производят должное впечатление на стоящих перед ним контрреволюционных бандитов.

Габриэла Бруна обменялась с Узбегом долгим взглядом. Они без слов разговаривали друг с другом. Имя Джесси Лоо безмерно взволновало обоих, и они обсуждали его внутри некой частной, вне пространства и времени, сферы, и каждый из них пользовался поводом, чтобы долго и нежно вспомнить совместную жизнь, нити, которые связали их с Троемордвием и продолжат притягивать друг к другу, какими бы ни были срок и природа грядущей разлуки. Габриэла Бруна смотрела на Тохтагу Узбега с любовью. Узбег пытался ее образумить и удержать. Она не уступала его мольбам. Они страстно обнялись, но она раз и навсегда сообщила ему, что принятое ею решение бесповоротно. Он все же умолял ее, ничего не говоря, на протяжении еще нескольких дней и ночей, каковые свидетелям сей сцены представились сведенными к доле секунды. Она не переставала напоминать ему о своем ночном кошмаре и о малодушии, каковым было бы остаться в надежном месте, когда по ту сторону лагерей готовилась вторая резня уйбуров.

— Это я, — внезапно обратилась она к солдату. — Я и есть Черная Марфа.

— Хорошо, — сказал солдат. — Ты арестована.

Бабка Удвал заворчала. Обитатели Троемордвия и уж во всяком случае шаманы и шаманки понимали, что происходит. Они знали, что означает для Габриэлы Бруны возвращение к мировой революции, минуя кромешную тьму. Им нетрудно было вообразить страдания и трудности, которые ее, Габриэлу Бруну, поджидали. Они уже видели ее безымянной среди таркашей, обращенной в ничто, несчастной. Но при этом она была свободна, и у нее были свои соображения. Все они очень любили Габриэлу Бруну, но достаточно ее уважали, чтобы не причитать прилюдно о выборе, который она только что сделала.

На лице Узбега застыла маска неудачных дней. Он тоже не мог противостоять трагическому решению Габриэлы Бруны. Он исчерпал все свои доводы, и теперь, когда он уже ударил землю пяткой и над Троемордвием сиял свет, в нем не осталось ни капли колдовской энергии.

— Пошли, солдат, — сказал он. — До того, как ее заберешь, тебя отведут в санчасть. А что касается Черной Марфы, она просто так не уйдет. Ей устроят отвальную. Эта женщина была нам очень дорога.

— Куда мне идти? — с трудом выдавил из себя солдат, которого шатало все сильнее и сильнее.

— Тобой займется Народный комиссар здравоохранения, — сказал Узбег. — Волчьи раны лечатся за какой-то час.

Еще позже последовала отвальная.

Тохтага Узбег не показывал, насколько тяжело у него на сердце, солдат не показывал, насколько не по нраву ему идея отправляться восвояси до наступления ночи, Габриэла Бруна не показывала, что все в ней разрывается от печали и страха.

Тохтага Узбег вынес во двор фонограф с восковыми валиками, и над Троемордвием одна за другой зазвучали революционные песни нашего детства. Время от времени Бабка Удвал подбавляла аккорд-другой на своем маленьком аккордеоне. Все скрывали свою боль, и на отвальной на первый взгляд царила радостная атмосфера, но никто не хотел на самом деле отдаляться от Габриэлы Бруны, и пастухи пустили животину пастись в непосредственной близости от мызы и юрт, чтобы поучаствовать в развлечениях и ничего не упустить.

В какой-то момент Габриэла Бруна захотела поднять на мачту, высившуюся в центре двора, огромное красное знамя. Порыв ветра надул стяг словно трепещущий парус, и Габриэла Бруна оказалась целиком объята тканью, восхитительно волнующимся алым полотном. Солдат тут же забеспокоился, боясь, что благодаря какому-то магическому выверту арестантка ускользнет, ведь она и в самом деле совсем исчезла под знаменем. Солдат был храбр и пережил встречу с волками, но, воспитанный на довольно примитивной пропаганде, все еще валил в одну кучу шаманов и иллюзионистов.

— Эй! Черная Марфа! — позвал он хриплым голосом.

Дул ветер, комсомольская песня резала вокруг нас воздух, обеспокоенный солдат стоял, положив руку на свой пистолет без патронов. Габриэлу Бруну поглотили алые волны. И наконец, нет, она боролась, она отстранила налипший на нее кумач и, наверное, заодно вытерла застившие глаза слезы, она уже высвободилась, уже опять было видно ее лицо.

Вот. Вот и все с Габриэлой Бруной, говорит Дондог.

Вот и все с Габриэлой Бруной.