О нас троих - Андреа де Карло Страница 35

Пятнадцатого июля мне позвонил Марко, спросить, не могу ли я после обеда отвезти его на фестиваль в Лавено, и позвонила Мизия, сказать, что в конце недели выходит замуж.

Я едва успел положить трубку после разговора с Марко, как сразу позвонила Мизия: от ее голоса у меня закружилась голова. Она никак не стала объяснять свое долгое отсутствие, сказала только:

— Все эти месяцы я пыталась изменить свою жизнь. И неплохо получалось, всем бы надо это делать время от времени.

Ее голос звучал весело и оживленно, без тени неуверенности, грусти или сомнений; даже чувство юмора неуловимо изменилось в соответствии с той новой жизнью, которую она для себя выбрала.

— Двадцать второго утром тебе придется засвидетельствовать мою казнь, веревку будешь мылить, — сказала она. — Зато вечером, в награду за твои мучения, будет праздник на берегу озерца с олигоминеральной водой, она такая чистая, что ее можно пить, пока плаваешь. И всего в часе езды от Милана.

Я так долго ждал ее звонка, столько раз представлял себе этот разговор, а теперь потерял дар речи и с трудом соображал. Только и смог, что выдавить из себя:

— Т-ты выходишь замуж?

— Да, — порывисто сказала она. — Захотелось узнать, каково это. Пока что забавно. Всё вверх дном, и все как на иголках.

— Кто «все»? — спросил я в сто раз медленнее, чем собирался. — За кого ты выходишь замуж?

— Его зовут Риккардо, — ответила Мизия. — Он нейрохирург, ему тридцать четыре года. Что еще тебя интересует?

— Ничего, — произнес я, с трудом улавливая смысл ее слов. — И вы женитесь?

— Слушай, давай сейчас встретимся? — предложила она. — Минут на десять, выпьем чего-нибудь.

Через полчаса я ждал Мизию у входа в бар в центре города; я заметил ее издалека, она по-прежнему излучала то особое сияние, которое сразу выделяло ее в потоке незнакомых лиц и тел, наводнявшем тротуар, в водовороте чужих взглядов и жестов. Мы обнялись; она показалась мне еще красивее, импульсивнее, умнее, жизнерадостнее, чем раньше, щеки у нее раскраснелись, глаза сияли. Ее подхватило новое течение, полное открытий и преображений, она ни минуты не могла находиться в покое, даже когда мы сели за столик: разглядывала меня, поворачивая голову так и этак, жестикулировала, поправляла волосы. А вокруг опять были чужие взгляды: бармена и кассирши, людей за стойкой и людей за другими столиками, и даже с улицы, через стекло.

Она рассказала, что познакомилась с Риккардо в Лондоне, где ей было очень одиноко и грустно, а ему не было дела ни до чего, кроме своей работы; закрутился роман, и через несколько недель они решили пожениться.

— Ты даже не представляешь, как здорово запланировать что-то в личной жизни и осуществить это, ни на что не отвлекаясь и не сворачивая с намеченного пути, — сказала она. — Ты не представляешь, как это просто.

Она говорила быстро, влекомая потоком удачно сложившихся обстоятельств, и замыслов, и планов, уносившим ее прочь от опасных вод, в которых она недавно едва не утонула. Сказала, что Риккардо — человек надежный и отзывчивый, что он еще в раннем детстве потерял отца и поэтому вырос очень ответственным и умеющим ценить чувства. Он прекрасный специалист, стажировался в США и сделал блестящую карьеру исключительно за счет своих способностей; после свадьбы они собираются переехать в Цюрих, потому что он получил высокую должность в одной из тамошних больниц.

— В Цюрих? — Я ни разу не был в Цюрихе, но мне трудно было представить себе такую девушку, как она, порывистую, горячую, общительную, женой тридцатичетырехлетнего нейрохирурга, ведущей благополучную, размеренную жизнь в немецкой части Швейцарии, среди людей, говорящих на незнакомом ей языке.

— Ну и что? — сказала она. — Всё лучше, чем в Милане. И это уникальная возможность для Риккардо. В Лондоне слишком высокая конкуренция, а в Италии у врача его возраста нет никаких шансов, здесь не медицина, а одни мафиозные игры.

Мне сразу представилась белоснежная клиника и равнодушные лица преуспевающих врачей, и она в буржуазной гостиной, за чинной беседой с новыми друзьями, чопорной семейной парой; все это не укладывалось в голове, и я ловил ее взгляд, пытаясь понять, может, она так шутит или дразнит меня?

— А как же твоя работа? — спросил я.

— В Цюрихе есть прекрасная реставрационная мастерская, — сказала она. — Но пока я не хочу об этом думать. Сейчас я готовлюсь стать женой. Буду заботиться о муже, заниматься хозяйством и все такое.

Я все еще ждал, что она расхохочется, увидев, что произвела желаемый эффект, но она и не думала смеяться, а стала рассказывать, какое немыслимое количество всего ей надо подготовить к свадьбе, при том, что на родных рассчитывать бесполезно, а мать Риккардо тяжело больна.

Она мчалась вперед, словно убегала от сомнений, и колебаний, и ностальгии; вряд ли можно было ее остановить. Я был счастлив, что она снова рядом, совсем рядом, однако говорили мы о ее будущем замужестве, и каждая новая подробность, казалось, отдаляла нас друг от друга; я не мог разобраться в собственных чувствах, никак не мог взять правильный тон.

— Так ужасно было, когда ты вдруг пропала и никто не знал, куда ты делась, — сказал я. — Мы все страшно за тебя волновались.

— Кто — все? — спросила Мизия, чуть наклонив голову и чуть изменившимся голосом.

— Все, — сказал я. — Я, твой брат, Марко. Даже во Флоренции, в твоей реставрационной мастерской волновались.

— И Марко? — переспросила Мизия как бы мимоходом.

— Ну да, — сказал я. Мне хотелось перевести разговор на другую тему, но я не сумел.

— Он тебе сам сказал? — Мизия напускала на себя безразличие, но я слышал, как дрожит ее голос.

— Ну конечно, он так прямо не скажет, — ответил я. — Ты же его знаешь, всегда все скрывает, строит из себя железобетонного. Но ему точно было скверно. — Я говорил через силу, мне очень хотелось завладеть всем ее вниманием, отвлечь от забот о свадьбе, но этому мешала какая-то неодолимая честность, которая заставляла меня расставить все точки над в их отношениях с Марко.

— Он говорил про меня? — спросила Мизия, залпом допив свою водку с тоником.

— Да, когда мы последний раз виделись. — Я уже проклинал свою честность. — Говорит, не ожидал, что ты сожжешь все мосты. Говорит, не ожидал, что ты вот так исчезнешь, сгинешь, и все.

Мизия заказала нам еще по водке с тоником — от волнения я тоже прикончил свой бокал; она смотрела в окно, я, чтобы сменить тему, рассказывал про свои новые картины, которые продал после выставки. Когда нам принесли коктейли, сразу отхлебнула треть бокала и спросила:

— А как там фильм?

Я рассказал о событиях последних месяцев — и о лихорадочной работе Марко, и о премьере, и о восторженной рецензии с похвалами в ее адрес, и о приглашении на фестиваль. Я восстановил в памяти потрясение, с каким смотрел на нее на большом экране: зрелище это не имело ничего общего с картинами ее будущей жизни в Цюрихе.