Женщина и обезьяна - Питер Хег Страница 35

Когда она, спрыгнув со стены Датского общества, пробиралась к центру парка, то продвигалась вперёд при помощи своих длинных рук. Теперь она перемещалась без вертикальных движений, она бежала вперёд и при помощи ног, и при помощи свободной руки, а там, где между деревьями было большое расстояние, она прыгала с ходу.

Ни разу луч света не поймал их; они добрались до границы парка, словно по тенистому коридору. За несколько метров до поста примат остановился. То, чего он ожидал, случилось через полминуты: длившаяся несколько секунд рассеянность стоявших под ними мужчин, возникшая не вследствие халатности ими присущей лично им невнимательности, но лишь потому, что человеческому сознанию свойственно включаться и выключаться, включаться и выключаться. В ту секунду, когда оно было отключено, когда мужчины поменяли своё положение по отношению друг к другу, перекинувшись одновременно несколькими репликами, обезьяна прыгнула.

Прыжок вынес их на такой яркий свет, как будто они из-за кулис выпрыгнули на театральную сцену, и Маделен зажмурилась. Она ожидала выстрела или окрика, который укажет на них остальным, но всё было тихо. Слышны были лишь звуки машин под ними и свист ветра в тех опорах уличных фонарей, по которым двигалась обезьяна. Открыв глаза, Маделен увидела, что животное бежит. Горизонтально, параллельно улице, но высоко над ней, оно бежало по кабелям, краям строительных лесов и выступающим частям домов. Для его двигательных функций и аппарата чувств существовала невидимая для людей пешеходная тропа через весь город на высоте четвёртого этажа.

Маделен видела под собой машины, видела людей, идущих по тротуарам, людей в машинах, она видела их очень чётко. Она видела спины людей, оцепивших парк. Пожарные машины и их команды, ожидавшие наступления зари, и прямо под собой, на низкой крыше, она заметила двух полицейских снайперов, разглядев выражения их лиц, их глаза, их приборы ночного видения. Но они её не видели, не видели обезьяну, несмотря на то что в ярком освещении они были как на ладони.

Обезьяна поднялась вверх по водосточным трубам, балконам и наружным пожарным лестницам, на один уровень выше к головокружительной системе флагштоков, карнизов и балюстрад, и далее — на нижний уровень тесно соприкасающихся между собой крыш Лондона.

Они поднимались мимо окон, за которыми семьи собрались у телевизора. Они пробегали по террасам, откуда люди уносили высушенное бельё. Они проходили мимо мужчин и женщин в лифтах и лестничных пролётах, людей, которые смотрели с балконов на них и мимо них. Никто их не видел. Их путешествие не было простым перемещением в пространстве. Это было также путешествием через цивилизованное сознание, и Маделен впервые поняла, что человеческое восприятие не всеобъемлюще, но сфокусировано. Она увидела, что люди на улице фиксируют только то, что происходит на уровне улицы. Она увидела, что те, кто её ищет, забыли самих себя и другие части окружающего мира, кроме того места, где, по их мнению, должна находится добыча. Что сидящие перед телевизором люди закрыты для всего другого, кроме мерцающего иллюзорного пятнышка, что люди, занятые какой-то деятельностью, не обращают внимания ни на что, кроме своего занятия.

Обезьяна с Маделен пробежала прямо по стеклянной крыше, под которой играли дети, они прошли на расстоянии вытянутой руки мимо сидящих за обедом на открытой террасе на крыше людей, они пронеслись прямо перед молодой парой, которая смотрела сквозь них на звёзды, и никто их не увидел, и, оказавшись на таком близком расстоянии от людей, Маделен поняла почему. Всё потому, что они не ожидали их увидеть. В рое городских раздражителей и информации жители города навсегда исключили для себя возможность встречи с настоящим чудом.

До этого мгновения Маделен представляла себе Лондон так, как он любит представлять себя — как нервный центр бессонной, гиперактивной жизненной силы. Теперь она увидела более правдивую картину. В лишённых какого-либо подозрения лицах она увидела, что город погрузился в себя, что он, несмотря на свои семь миллионов жителей, свои телефоны, свой никогда не прерывающийся поток энергии, свою лихорадочную активность, свои потоки питательных веществ и отходов, просто-напросто отсутствует, что он погрузился в перманентное, лишь изредка прерываемое небытие.

Сквозь эту тотальную рассеянность большого города двигалась обезьяна, словно цирковой артист над находящейся под гипнозом публикой. Если люди при торможении на короткое мгновение теряют равновесие, то она, даже на бегу, даже на повороте, могла застыть неподвижно как изваяние. Когда какая-нибудь фигура выходила им навстречу из дверей, когда какое-нибудь лицо за стеклом поворачивалось к ним, она застывала, превращаясь в неподвижный предмет, и всегда находила путь к бегству, край, за которым можно было спрятаться, или силовой кабель, за который можно было ухватиться, создававшие животному мир, в котором оно двигалось. Глаза его были пусты из-за полной сосредоточенности, он исполнял танец, декорациями которого был город, и при этом совершенно неожиданно он мог слиться с серой стеной, вентиляционной шахтой, тенью дымовой трубы.

Не существует совершенных иллюзий, у обезьян их тоже не бывает. Бывало, что кусок водосточной трубы отрывался от стены под рукой обезьяны и с грохотом летел в пропасть. Случалось, что неожиданный порыв ветра приносил к чьему-то обеденному столу её запах, похожий на запах горелой резины. Какая-нибудь женщина неожиданно открывала занавеску в кухне и смотрела не отрываясь на их беззащитное, сдвоенное тело, выставленное напоказ, освещённое, качающееся на трёх бельевых верёвках, растянутых на двадцать пять метров через какой-нибудь задний двор.

Но никто не обращал на них внимания, никто не подозревал об их существовании, никто не видел их, не чувствовал запаха и не слышал их. До этого мгновения Маделен не знала других форм бессознательного состояния, кроме ночного сна. Теперь она увидела, что, бодрствуя, люди тоже могут спать. Они спали, не замечая пространства, их обоняние спало, их слух, их зрение и осязание тоже спали. И их фантазия спала, их воображение, которое одно могло бы оставить им возможность восприятия чего-то неизвестного, тоже спало.

Именно в этот час город успокаивался. Он закрывал свои глаза, его свет гас, его улицы пустели, он отказывался от последней иллюзии, что у него всё под контролем. Его телевидение было выключено, его транспорт остановился, даже вокруг Гайд-Парка, далеко позади Эразма и Маделен, их охотники погрузились в себя. В этот час в Лондоне проступило что-то трогательное, словно он отказался от всех претензий и показал свою истинную сущность: он всё-таки не был высшим организмом, поскольку ни один живой организм в такой степени не замирает. Он не был и лесом, не был городскими джунглями, потому что никакие джунгли при наступлении ночи не погружаются в такую спячку. На самом деле он оказался машиной. Несчастной машиной, изношенной, пришедшей в упадок, полуисправной и полной мёртвых точек и слепых пятен, пересечённой нехожеными путями, по которым странствовали женщина и обезьяна.