Приглашенная - Юрий Милославский Страница 35

Это оказался полномерный, во весь рост, и несомненно мастерский портрет Сашки Чумаковой, сознательно ориентированный на высоко ценимого и мною Луку Кранаха. Выбор был сделан правильно, т. к. Сашка относилась к выражено кранаховским женщинам.

На картине кисти художницы Макензи Сашка изображалась одетой в пурпурное парадное платье из бархата и парчи, с лифом, затканным поставленными в частую решетку жемчужинами, и шнуровкой, под которой виднелись лилейные складки сорочки. Поворотом головы, цветом прихотливо убранных волос и соотношением черт портрет восходил к двум кранаховским принцессам: безымянной – той, что находится в Варшаве, – и Сибилле Клевской. В сложенных щепотью пальцах правой руки Сашка держала несколько стебельков лаванды или, возможно, розмарина. У ног ее вместо собачки, как это мы наблюдаем, к примеру, на портрете герцогини Мекленбургской, сидела помещенная в клетку крыса; выгнутые луковицей передние прутья клетки не были написаны, но изготовлены из какого-то медного сплава и врезаны под грунт, отчего эта – показавшаяся мне излишней – деталь сообщала картине оттенок безвкусного концепта.

Макензи изобразила мою Сашку в точности так, как довелось мне однажды застать ее в палисаднике у Чумаковых, не позднее августа 1967 года.

Выше я признавался, что ни разу не проводил Сашку домой; это, впрочем, не означает, будто я не делал попыток ее навестить. Сговариваться заранее с ней не стоило: она бы все равно меня подвела; напротив, являться надо было без предупреждения. У Чумаковых встречали вежливо, но суховато: приглашали за калитку, здоровались и объясняли, что «Саши нет – перед вами ушла» или «…еще не пришла».

Я захватил ее перед самым выходом.

Оборотясь к забору, она касалась какого-то растения, но при виде меня от неожиданности вздрогнула и повредила его, оторвав расцветшую верхушку. Получилось, словно она протянула мне букетик. Комизма ситуации едва достало на легчайшую усмешку, но почти тотчас же веки были приспущены, а взгляд – отведен.

– Колька, я спешу.

Вот этот ничтожный зазор, возникший между произошедшим и сказанным, и запечатлелся на картине дурнушки Макензи. Ошибиться я не мог ни под каким видом: она писала Сашку по фотографии. Но кто ухитрился заснять ее в тот день буквально у меня за спиной и как этот сорокалетней давности «шпионский» снимок очутился в распоряжении страдающей ожирением североамериканской поселянки, мне, разумеется, было невдомек.

Предположив, что здесь наверняка не обошлось без общих знакомых, я, во избежание казуса нечаянной встречи, постарался их определить.

Как можно было ожидать, беседа с Макензи, еще не начавшись, зашла в тупик.

– Безупречно! – адресовался я к ней для затравки.

– Стараемся, – настороженно откликнулась дурнушка.

Но едва только я перешел от похвал к расспросам, как она замкнулась, противясь каждому моему словцу и обрывая меня грубыми сентенциями, вплоть до: «А мне нас…ть, что тебе интересно!»

Призвав на помощь все мои журналистские навыки, я не отставал. Но даже самые лестные мои замечания приводили Макензи в неистовство: например, она сардонически захохотала, когда я предложил купить ее работу.

Поразило меня не то, как повела себя эта непоправимо уродливая и потому до мозга костей изобиженная женщина, но суровый хозяин галереи «Старые Шляпы». Нортон Крэйг, к моему изумлению, проявил никогда прежде не виданные у него свойства вроде суетливой нервозности; он дошел до того, что отвечал мне вопросом на вопрос, даже не к нему обращенный: «А какая разница?», «А кому до этого дело?» и прочее. Он то покидал свое кресло, то демонстративно разваливался на нем, закинув ногу на ногу; он снимал и вновь нахлобучивал свою каскетку.

Все, что мне удалось выяснить, свелось к следующему: талантливая дурнушка Макензи – как, впрочем, и Нортон Крэйг, – пользуется поддержкой авторитетного фонда. Картина, меня заинтересовавшая, – это лишь крохотная часть многосложного и далекого от завершения проекта. Не закончена и сама картина, которая остается исключительной собственностью фонда.

Я спросил, возможно ли мне обратиться туда же за получением сведений о модели – той, что позировала дорогой Макензи для ее изумительной живописи.

Дурнушка насупилась. А пришедший в себя Нортон Крэйг безмолвно, но с некоторым нарушением обычной своей медлительности извлек из нагрудного кармана куртки и протянул мне желтоватую карточку с манхэттенскими адресом, телефоном и тому под., судя по которым, за справками мне следовало обращаться в международный благотворительный Центр по изучению и развитию методики правозащитной деятельности под названием Prome-theus Fund/«Прометеевский Фонд».

Здесь уместнo будет подчеркнуть, что в первоначальные мои намерения не входило и вправду телефонировать, а тем паче – отправляться in corpore куда бы то ни было. Такие действия, по моим представлениям, относились к разряду поступков неблагоразумных – и были бы даже сродни упорному хождению с жалобами и претензиями по газетным редакциям, как это происходило в прежние годы у нас в отечестве. Оттого поставленный мной вопрос: a нельзя ли, мол, обратиться за нужной информацией в такое-то учреждение, следует отнести к разряду отвлекающих – я почел своим долгом сколь возможно аккуратнее выйти из неприятного разговора и тем самым упростить обстановку, возникшую в галерее «Старые Шляпы».

Как мне представлялось, в произошедшем была доля и моей неосторожности. Бедняжка Макензи, по своему телосложению, наверняка имела склонность к диабету, что, как известно, не улучшает характера. В отношении к ней я не только не проявил достаточной терпимости, но, напротив, сам пошел на поводу у больной. К тому же накал нашей перебранки оказался столь высок, что распространился и на обыкновенно невозмутимого Нортона Крэйга; и он, стремясь, подобно мне, по мере возможности исправить положение, приостановил наш обмен невежливостями. Так я объяснял для себя его внезапную оживленность – и это почти «дуэльное» по своей быстроте и вескости вручение мне карточки с адресами его – и Макензи – благотворителей.

Т. о., ни его, ни меня не следовало понимать буквально.

В любом случае, получение сведений от неведомой мне до сих пор организации показалось мне затеей не слишком удачной уже по одному тому, что я затруднился бы удобообозримо изложить свое дело. Вот как могло выглядеть общее содержание моей (устной ли, на письме ли) челобитной: «Просьба об оказании помощи в моих поисках источника получения данным фондом фотографии моей давней знакомой, каковая фотография послужила моделью для исторического портрета, недавно написанного одной из стипендиаток фонда». К этому пришлось бы присовокупить, что мне известно лишь имя стипендиатки, но не ее фамилия (добавлю, что я попытался было извлечь эту подробность, предложив Макензи подписать ее картину «полностью, для будущих коллекционеров», но был остановлен глупейшим риторическим вопросом: «Ты что, из налоговой инспекции ?»).

Договориться с Макензи не удалось, и выходило, что я утратил способность к преодолению этого рода препон в области человекообщения. Моя же собеседница, при всей ее истерической вздорности, понимала меня верно. Она безошибочно сообразила, что я нуждаюсь в ней, стараюсь заполучить от нее нечто крайне для меня ценное, – и у нее хватило пороху отразить все мои атаки; мне дали понять, что я «не на таковскую напал» и никто мне ничем не обязан. Поведение художницы явилось побочным результатом преизбытка сахара в ее крови, плодом неправильного обмена тех питательных веществ, из которых по большей части состояли потребляемые Макензи рубленые шницеля, непропеченные белые булочки, жаренный на пальмовом масле картофель фри и газированные разноцветные жидкости – т. е. полнейшей чушью. Но я не нашел в себе достаточно сил пробиться сквозь эту чушь.

Возможно, у меня недостало подлинного старания, поскольку все эти сведения в действительности были мне совсем не так уж необходимы.