Искушение временем. Книга 1. Не ангел - Пенни Винченци Страница 35

Это Барти дала ему такое имя: тетя Селия велела называть его «дядя Оливер», но Барти просто не удалось выговорить, и после нескольких неудачных попыток Оливер превратился в Уола. Оливеру это понравилось, он улыбнулся Барти и сказал, что Уол — прекрасное имя и впредь пусть она так его и зовет. Барти и «тетя Селия» не могла толком выговорить, но продолжала стараться. Надо стараться, когда тетя Селия велит что-то сделать. Барти это усвоила. Мама называла тетю «леди Селия». Вскоре после того, как ей исполнилось три года, Барти спросила, может ли она звать тетю Селию так же. Но Селия ответила: «Упаси господи — конечно нет», ведь Барти — часть семьи, и потом, «леди Селия» звучит чересчур важно.

— Ведь Джайлз не зовет меня «леди Селия», верно?

Барти не очень-то понимала, что значит быть частью семьи, но знала, что чем-то отличается от Джайлза и близнецов. С ними обходились иначе, и в первую очередь, конечно, Нэнни. И Летти, которая ей помогала. И кухарка. И Трумэн, который водил машину. Все, кроме Нэнни, называли близнецов мисс Адель и мисс Венеция, а Джайлза — мистер Джайлз. А ее они звали просто Барти. И обращались вовсе не так, как с другими детьми. «Барти, отнеси это близнецам; Барти, не садись сюда — это место мистера Джайлза; Барти, не кричи так на мисс Адель; Барти, как ты посмела взять кубики мисс Венеции?»

Барти не верила, что кто-то из них ее любит. Им всем, похоже, не нравилось, что она с ними живет. Бывало, например, Летти притворялась, обнимая Барти, когда в детской была тетя Селия, а потом, едва та уходила, отталкивала девочку и отправляла убирать игрушки или за полотенцами из прачечной, которая находилась в подвале, чтобы начать купать близнецов. Барти не обижалась — она понимала, что должна всем помогать, но никак не могла взять в толк, почему Джайлзу никогда не приходилось делать что-либо подобное. И ей не нравилось, когда Нэнни и Летти о чем-то тихо разговаривали, но, стоило ей войти в комнату, тут же замолкали. При этом Нэнни часто бранила Барти за то, что девочка, мол, пытается подслушать чужие разговоры.

Барти очень скучала по маме, по папе, по своим братьям и сестрам, но хуже всего было то, что ее братья и сестры уже не так радовались встречам с ней. Только Билли — добрый мальчик — играл с ней, но вот остальные… остальные были грубыми. Говорили, что она им уже чужая, а Барти больше всего на свете хотелось снова стать своей. Порой, когда ей нужно было уезжать, она оглядывала комнату, где все теснились вокруг стола, уплетая хлеб с жиром, болтали, шумели, смеялись и пихали друг друга, и вспоминала роскошный большой дом, где она теперь жила: детскую на верхнем этаже, где обитали только эти ужасные близнецы и Джайлз, который ни с кем подолгу не разговаривал; Нэнни и Летти, которые постоянно подгоняли Барти с ужином или запрещали ей разговаривать с набитым ртом. Каждый день после чая близнецы отправлялись в постель, а Джайлз уходил в свою комнату делать уроки. Тогда Барти приходилось сидеть не шевелясь, чтобы не потревожить близнецов, даже поиграть не разрешалось, пока не наступало время ложиться спать и ей… И это было невыносимо.

Вообще-то, у нее была своя комната; конечно, очень маленькая, гораздо меньше, чем у Джайлза, но очень красивая, и Барти обожала ее. Там она могла заниматься всем, чем хотела: рассматривать книжки, рисовать или просто тихонько думать о том о сем, не беспокоясь, что она что-то делает не так. А сделать что-то неправильно было проще простого: например, перебить близнецов, когда они что-то говорили, хотя те перебивали Барти сколько угодно и им никто не запрещал, или попросить Джайлза посмотреть вместе с ней книжку, или сказать, что у нее что-то болит. Особенно последнее, потому что болезни Барти всех злили.

— У меня и так забот полон рот — приглядывать за детьми, а теперь еще она, — как-то ночью пожаловалась Летти, когда Барти так сильно кашляла, что разбудила ее. А потом, когда няньки обнаружили, что у Барти жар и ей нужно лежать, она слышала, как Нэнни сказала Летти:

— С меня хватит! С какой это стати ее надо обслуживать? Она же не хозяйский ребенок, вообще не пойми кто. Где-то на улице подобрали.

Тогда Барти заплакала. Но самым ужасным было то, что ей постоянно твердили, снова и снова, как она должна быть благодарна и как ей повезло. Так говорили все: не только ее мама, которая, конечно, вынуждена была это повторять, но и Нэнни, и Летти, и Трумэн — все время, без конца, — и даже тетя Селия.

— Ты очень счастливая маленькая девочка, — как-то вечером строго сказала тетя Селия, обнаружив Барти на лестнице в слезах. Та плакала и просилась к маме. — Ты должна быть благодарна, а не рыдать тут. Твоя мама очень расстроится, если узнает, что ты так себя ведешь.

Барти была абсолютно уверена: если бы ее мама все знала, она забрала бы ее обратно, хотя у папы нет работы. Но ей так часто говорили: «Ты не должна волновать маму», что она боялась даже слово произнести. Ей просто надо быть храброй и хорошей, и когда-нибудь ей разрешат вернуться домой. Когда-нибудь.

— Я все время удивляюсь, что ты недостаточно тесно связана с ними, — сказал Джаго.

Он сидел у ММ в гостиной, читая субботний номер «Дейли геральд». На первой странице поместили фотографию миссис Панкхёрст и некоторых ее дам, вручавших петицию какому-то политическому деятелю, который довольно безуспешно пытался не замечать их.

— Я и раньше это говорил и, возможно, вновь скажу. Вот ты — хороший пример: преуспевающая деловая женщина, получившая образование, но авторитета нашему обществу не добавляешь. А надо бы.

— Ты действительно говорил это и раньше, а я и раньше отвечала: у меня нет времени, — немного жестко отозвалась ММ.

— Это не оправдание. Представь, миссис Панкхёрст такое заявит. И где вы все тогда будете?

— Ну, мы и так почти нигде.

— Мэг! Я тебе удивляюсь. Может, у вас пока и нет избирательного права, но все серьезно об этом думают. Вспомни ту демонстрацию в июне — сорок тысяч женщин. Все требовали права голоса.

— Да, и я была одной из них.

— Знаю, знаю. Но в твоем случае все как началось, так и закончилось. Думаю, тебе нужно сделать для них что-нибудь еще. Правда.

— Никак не могу понять, — удивилась ММ, — ты-то почему так об этом хлопочешь?

— Потому что это и есть та самая политика, — просто ответил он, — как я ее понимаю. Ущемленные требуют помощи. Требуют прав, которые им необходимы. Женщины ущемлены, ты же понимаешь. К ним относятся как к гражданам второго сорта. Платят им — одни слезы! Мужчины притесняют их на основании какого-то там божественного права. Это абсурд!

— Знаю, что это несправедливо, — согласилась ММ, — но вряд ли в состоянии чем-то помочь, Джаго. Вот я лично. Сам факт, что я работающая женщина, означает, что мне некогда приковывать себя цепями к перилам, бить стекла и всякое такое. Я на деле доказываю свою ценность для общества, а значит, и ценность моего пола.

— Раз так, — вздохнул Джаго, — выходит, в тебе нет чувства солидарности с другими женщинами. Вот все, что я могу сказать. Думаю, что я сам когда-нибудь к ним примкну. На митинг схожу или еще что-нибудь. Только, наверное, не к суфражисткам, а к сторонникам избирательного права. Они более мирные, не такие агрессивные. Может, потому что среди них много мужчин? — засмеялся он.