Поезд сирот - Кристина Бейкер Кляйн Страница 35

Еды в доме почти совсем не осталось. Вот уже три дня мистер Грот возвращается из леса с пустыми руками, питаемся мы яйцами и картошкой. Положение отчаянное, он даже решился прирезать одну из куриц и теперь присматривается к козе. Дома он в эти дни молчалив. Не заговаривает с детьми, которые так и лезут к нему, хватают за ноги. А он отшугивает их, будто мух, слетевшихся на мед.

Вечером третьего дня я ловлю на себе его взгляд. Странное у него на лице выражение, будто он складывает или умножает что-то в уме. В конце концов он говорит:

– Так что это за штуковина у тебя на шее?

Сразу становится ясно, что он задумал.

– Она не имеет никакой ценности, – говорю я.

– С виду как серебро, – говорит он. – Только почерневшее.

Сердце мое подпрыгивает прямо в уши.

– Это латунь.

– Дай посмотрю.

Мистер Грот подходит ближе, дотрагивается грязным пальцем до выпуклого сердечка, до сжатых ладоней.

– Это что, какой-то языческий символ?

Что значит «языческий», мне неведомо, но, похоже, слово ругательное.

– Может быть.

– Кто это тебе подарил?

– Бабушка.

Я впервые упоминаю при нем о своей семье, и дается это тяжко. Хочется взять слова обратно.

– Ей оно было ни к чему. Выбросить собиралась.

Он хмурится:

– Выглядит странно. Вряд ли я смогу его продать, даже если попробую.

Мистер Грот разговаривает со мной непрерывно: когда я ощипываю курицу, жарю картошку на дровяной плите, сижу у огня в гостиной с ребенком на руках. Рассказывает о своей семье: у них вышла какая-то ссора, и брат мистера Грота убил их отца, а самому мистеру Гроту тогда было шестнадцать; он после этого сбежал из дома и больше там не бывал. Примерно тогда же познакомился с миссис Грот, и едва им исполнилось по восемнадцать, у них родился Гарольд. Поженились они только тогда, когда детей был уже полон дом. Ему-то одно нужно – охотиться да ловить рыбу, так ведь изволь еще кормить и одевать эту ораву. Вот Бог свидетель, ему они ни к чему, все эти молокососы. Как Бог свят, он одного боится, что озвереет и покалечит кого из них.

Неделя проходит за неделей, делается теплее; теперь он до позднего вечера сидит на крыльце и что-то строгает, под боком бутылка виски; неизменно просит меня посидеть рядом. Разбалтывает в темноте то, чего мне знать вовсе не хочется. Они с миссис Грот теперь и словом-то редко перекидываются, говорит он. Разговаривать она вообще не любит, зато большая охотница до постельных дел. А ему и дотронуться до нее противно – она грязная как незнамо что и вечно за нее цепляется какой-нибудь сосунок.

Он говорит:

– Лучше бы я женился на такой, как ты, Дороти. Ты бы ведь не загнала меня в такую ловушку, верно?

Ему нравятся мои рыжие волосы.

– Ты ведь знаешь такое присловье: «Хочешь нажить бед – свяжись с рыжей»?

Первая девочка, с которой он целовался, была рыжей, но это, говорит он, давняя история, он тогда был молодым и красивым.

– Удивляешься, что я был красивым? Но я ведь, знаешь ли, когда-то был мальчишкой. Мне и теперь всего двадцать четыре.

А жену он, говорит, никогда не любил.

Зови меня Джеральдом, говорит.

Я знаю: негоже мистеру Гроту такое говорить. Мне ведь всего десять лет.

Дети поскуливают, как покалеченные собаки, и жмутся друг к другу. Они не играют, как нормальные дети, не бегают, не прыгают. Ноздри у них вечно забиты зелеными соплями, глаза слезятся. Я передвигаюсь по дому, как жук, покрытый крепкой чешуей, – сквозь нее не пробиться ни колкостям миссис Грот, ни хныканью Гарольда, ни воплям Джеральда-младшего, который непрерывно, настырно просится на ручки. Я вижу, как Мейбл превращается в угрюмую девочку, слишком отчетливо понимающую, как ее обидела судьба, как плохо, неласково с ней обращаются. Я понимаю, что дети не виноваты, просто жизнь у них такая, но мне не заставить себя их полюбить. Я вижу, как они несчастны, и лишь отчетливее чувствую, как несчастна я сама. Меня только на то и хватает, чтобы самой не зарасти грязью, чтобы утром встать и уйти в школу.

Лежа на матрасе ночью, во время ливня, – металлические пружины колются сквозь тонкую обивку, на лицо капает, пустой желудок свело, – я вспоминаю, как оно было на «Агнессе-Полине», когда шел дождь, все мучились морской болезнью, а папа пытался отвлечь нас, детишек, тем, что предлагал закрыть глаза и представить себе совершенно замечательный день. Было это три года назад, когда мне шел восьмой год, но я до сих пор во всех подробностях помню, что я представила. Середина дня воскресенья, я собираюсь навестить бабушку в ее уютном домике на окраине города. Иду туда: перелезаю через каменные изгороди, шагаю по лугам, где трава, которую колышет ветер, напоминает морские волны, вдыхаю сладкий запах дыма – вокруг жгут дерн – и слушаю, как дрозды разучивают свои лесные песни. Вдали появляется домик под соломенной крышей, с белеными стенами, на подоконниках горшки с красной геранью, крепкий черный бабушкин велосипед прислонен к воротам в живой изгороди, с которой крупными гроздьями свисают ежевика и ягоды терновника.

А внутри в духовке подрумянивается гусь, а черно-белая собачка Монти дожидается под столом объедков. Дедушка ушел ловить форель в реке, прихватив самодельную удочку, или охотиться на тетеревов и куропаток в лугах. На несколько часов мы с бабушкой в доме одни.

Бабушка раскатывает тесто для пирога с ревенем, водя взад-вперед большой скалкой, присыпая его желтизну щепотками муки, следя, чтобы оно ровно покрывало весь противень. Время от времени она попыхивает сигаретой «Милый Эфтон», и над головой у нее всплывают колечки дыма. Мне она дает круглый леденец, который припрятала в кармане фартука вместе с полудюжиной недокуренных сигарет – эту смесь вкусов я запомнила на всю жизнь. На желтой пачке напечатано стихотворение Роберта Бернса, которое бабушка любит напевать на мотив старинной ирландской песни: