Игра слов - Дмитрий Лекух Страница 35

Поезд от «Кузьминок» до «Пушкинской» идет ровно двадцать минут.

Еще со школьных времен проверено.

Условный рефлекс – сразу после «Кузнецкого моста» как заведенный просыпаюсь.

Да и сейчас, чтобы добраться до институтского «Аэропорта», каждый раз именно на «Пушкинской» на «зеленую линию» пересаживаюсь.

Вот и выработалось уже – не хуже, чем у собаки Павлова…

…Боб слонялся вокруг памятника, шаркая ногами и поблескивая заиндевевшими стеклышками больших квадратных очков.

Причем даже в своих наимоднейших и наикрутейших по тем временам шмотках – предмете нашей всеобщей зависти к сыну журналистки-международницы, – выглядел мой друг Борька почему-то, – совсем жалко и даже – немного потеряно.

В руках – неизменный атрибут студентов и всеразличных бумажных клерков той унылой поры: пластиковый чемоданчик-дипломат.

Судя по тому, как оттягивает его руку, – тяжеленный.

– Привет, – говорю еще раз. – У тебя что? Что-то серьезное?!

Молчит.

Смотрит мимо меня.

Потом кивает:

– Пошли…

– Куда?! – удивляюсь.

– Туда, – кивает головой на другую сторону улицы Горького. – На эти, на ваши… как их… «домики»…

– На хуя?! – удивляюсь еще больше.

– Пошли-пошли – тянет меня за рукав. – Там все объясню…

Ну, – пошли, – так пошли.

Приехал уже.

Снявши голову, по волосам не плачут.

Деваться-то – все равно некуда…

…Дошли.

Молча залезли на самую высокую башню деревянного детского городка – самое что ни на есть, еще со школьных времен, любимое место.

Там лавочки еще такие вдоль стен, и даже подобие столика из досок в центре.

Очень удобно, врать не буду.

Мы там в десятом классе даже в преферанс играть умудрялись…

…Раскрывает дипломат, достает оттуда бутылку водки, целлофановый пакет с бутербродами, для верности еще и завернутыми в фольгу.

Два небольших граненых стаканчика-лафитничка.

Еще один целлофановый пакет, со скрюченными солеными огурцами, маринованным чесноком и черемшой.

Явно с рынка.

Ставит на стол.

Нет, ну ни фига себе.

Смотрит на меня внимательно, потом морщится.

– Мать, – вздыхает, – дала. А батя водку выделил. Из своих «стратегических запасов»…

Я – сначала не понимаю.

Потом – холодею.

Похоже, – у него какая-то беда.

И – серьезная.

Или у меня…

Просто его мать – даже запаха спиртного не выносит, ей реально плохо от этого становится.

У нее просто муж в свое время здорово пил.

Ну, Бобов отец, в смысле.

Потом, правда, завязал.

Насмерть завязал, по-мужски.

Но, как сам Борька рассказывал: у его родаков к спиртному по-прежнему о-о-очень сложное отношение.

И очень личное.

А тут – такое…

– Давай, разливай, – командует. – А то у меня, извини, руки трясутся…

И – замолкает, упорно отводя беззащитные, как у всех сильно близоруких людей, глаза в сторону.

– Да что тут происходит?! – взрываюсь. – Может, ты мне для начала просто тупо скажешь, что тут такое случилось, наконец?!

– Скажу, – отвечает почти спокойно. – Только ты сначала разлей…

Ну, делать нечего.

Разливаю…

– Давай, – поднимает стакан.

А руки – и вправду дрожат.

И – сильно.

Именно, что – дрожат, а не, скажем, «подрагивают».

– Давай, – повторяет, – помянем. Помянем всех тех, кто умер вчера. Молча. И ты тоже молчи. Просто помянем, и все. И – не гляди на меня так. Сначала мы выпьем, а потом я все тебе объясню…

Вообще ничего не понимаю.

Но водку – пью.

Залпом, не чокаясь.

Ощущая, как она обжигает пищевод, прожигая дорогу через мамину гречневую кашу с чуть кисловатым молоком из треугольных магазинных пакетиков.

Были в те времена такие, да…

Просто чувствую: так надо.

И – все дела…

Горькая, зараза.

Злая.

Нюхаю рукав, морщусь.

Не доводилось еще так, честно говоря.

Еще и девяти утра-то нет, ага…

…А Боб – наливает еще по одной.

Теперь – сам.

Молча выпивает, и я, так же молча и покорно, следую его примеру: случилось что-то страшное, и мне, привыкшему играть в слова, сейчас, наверное, – лучше просто помолчать…

Боб достает свои вечные папиросы, закуривает.

Была такая мода в те нелепые времена: вполне обеспеченные и успешные люди кашляли, давясь этими грубыми простонародными папиросами.

Я – распечатываю «явскую» «Яву».

Мне – на моду насрать.

Шмотки, конечно, забугорные люблю, как любой советский студент, но – чтобы вот так, по мелочи?

Неинтересно.

Молчим.

Курим.

Я, уже самостоятельно, разливаю по третьей.

А что?

Раз уж начали…

– Знаешь, – вздыхает наконец, – почему нас вчера так долго на трибуне мурыжили, а потом еще и через другой выход выводили?

Поднимает наполненный мною лафитник, смотрит сквозь водку и стекло на розовое утреннее осеннее солнце.

Потом – выпивает.

Качаю головой, но все-таки присоединяюсь.

– Нет, – морщась, выдыхаю переполненный водочными парами воздух. – Не знаю. А что?

– Да там, – досадливо кривится.

Потом машет рукой.

И продолжает, почти спокойно, только глаза за толстыми стеклами очков почему-то – тоже совсем стеклянные.

Стекло за стеклом.

И – никакой жизни.

Кажется, мы это уже проходили…

– Помнишь, – спрашивает, – народ незадолго до конца к выходам потянулся?

Киваю.

Еще бы не помнить.

Чуть ли не каждый раз такая картина.

Злит, если честно.

Ты сюда болеть пришел?!

Ну – так и болей!

И какое ты право имеешь уходить «чуть пораньше», когда команда, чтоб тебе сделать хорошо, прямо перед твоими глазами на поле умирает?!