Вызовите акушерку. Прощание с Ист-Эндом - Дженнифер Уорф Страница 34

Когда в 1888 году началось дело Джека-потрошителя и в этот район стали стекаться жадные до сенсаций гуляки, братья решили расширить заведение, обновили обветшалые интерьеры и повесили на стены несколько жутковатых картинок и плакатов: «Это случилось здесь». Посетители потекли рекой, и один из братьев начал водить экскурсии по местам убийств, излагая кровавые подробности произошедшего, приукрашенные для пущего удовольствия толпы, которая вслед за этим валила в паб, чтобы пощекотать нервы. Дело пошло на лад.

После этого паб зажил собственной жизнью и прославился радушием хозяев, уютом и непринуждённой атмосферой. В те дни весело было в каждом кабаке, но веселье должно было иметь свои пределы, и братья сами установили эти границы. В пабе были запрещены драки, детская проституция, незаконные азартные игры, денежные сделки и курение опиума. Братьям Мастертон вновь сопутствовал успех, и заведение процветало.

В год смерти королевы Виктории скончался и один из братьев. Его хоронили не так пышно, как королеву, но по меркам Поплара это было роскошное мероприятие, и все вволю повеселились. Ничто так не поднимает настроение, как хорошие похороны в Ист-Энде, и после церковной службы двери паба гостеприимно распахнулись навстречу скорбящим. Второй брат решил отойти от дел и передал право собственности сыну, который успешно управлял заведением в течение двадцати пяти лет – во время правления короля Эдуарда, ужасов Первой мировой войны и хаоса последующих годов. Именно он купил пианино, нашёл тапёра и ввёл в обычай пение хором. Он надеялся, что песни развеселят людей – или же дадут им повод отвести душу в слезах. Песни и танцы стали особой традицией «Рук мастера», и несмотря на все усилия, окрестные пабы не могли превзойти их на ниве субботних развлечений.

В 1926-й, в год Всеобщей стачки, когда большинство британских предприятий вынуждены были закрыться, отец Билла Мастертона умер, и он, представитель четвёртого поколения, взял управление пабом на себя. Это был крепко сбитый мужчина ростом чуть выше среднего, невероятно сильный и энергичный. Он с лёгкостью работал за двоих, отличался сметливостью, необходимой для дельцов, и все называли его Мастером. Он женился на девушке из Эссекса – выходя замуж за извозчика, она и не подозревала, что окажется в пабе. Ей так и не удалось прижиться в Попларе. Как-то раз Билл уговорил её встать за стойку, но это занятие было ей настолько не по душе, что он решил, что своей кислой миной она распугает всех посетителей. Она с облегчением вернулась к детям.

Оливер, старший сын, был её отрадой – такой же привлекательный, как и отец, но куда более мягкий. Джулия, вторая по старшинству, оставалась для окружающих загадкой: это была мрачная и неразговорчивая девочка, а молчаливые дети ставят взрослых в тупик. Однако миссис Мастертон было чем заняться с тремя младшими сорванцами. Затем она снова забеременела, и на свет появилась прелестная крошечная девочка. Её назвали Джиллиан. Отец, казалось, полюбил младшую дочку, чем немало удивил мать. Остальных детей он словнобы и не замечал и вечно повторял: «Воспитание ребятишек – твоя задача, ты позаботься о них, а я уж позабочусь о деньгах, ясно?»

Яснее и не скажешь. Он много работал, и паб приносил хороший доход. В отличие от большинства женщин Поплара, миссис Мастертон никогда не знала бедности. Ей не хотелось, чтобы дети росли как кокни и говорили на жаргоне, поэтому, когда пришло время, их отправили в маленькую частную школу в другом районе. Супруг ворчал, но исправно платил за обучение.

– Тебе лучше знать, что нужно детям, – говорил он. – Надеюсь, оно того стоит.

Муж и жена притёрлись друг к другу, каждый выполнял свою роль, но они почти не разговаривали и не стремились стать ближе.

– Твой паб тебе интереснее, чем родные дети, – жаловалась иногда миссис Мастертон.

На что её муж отвечал:

– Не говори ерунды! Что мне, пелёнки менять? Тоже мне придумала! С ними же всё в порядке, так? Хорошо растут. Так чего тебе ещё надо?

Когда Джулии было девять, её старший брат начал кашлять.

– Это простуда, – сказала мать и растёрла ему грудь мазью с камфорой. Но кашель продолжался.

– Весной всё будет нормально, – рассудила она и заставила мальчика надеть фланелевую рубашку под школьную форму. Но кашель не проходил.

Оливер мечтал играть в школьной футбольной команде. Он трудолюбиво учился пинать и передавать мяч, и кашель был всего лишь досадной помехой. Больным он себя не чувствовал и не думал, что это помешает его увлечению. Когда он начал отхаркивать густую, желтоватую слизь, то просто сплёвывал её в бумажку и выбрасывал. Дома он ничего не сказал. Матери вечно суетятся, а он не хотел чтобы с ним возились. Нет уж, он будет капитаном футбольной команды.

Обнаружив как-то утром кровь на подушке сына, миссис Мастертон встревожилась. На все вопросы Оливер отвечал, что прекрасно себя чувствует, но она всё же вызвала доктора, который заподозрил туберкулёз и порекомендовал сделать рентген и отдать мокроту на анализ. Врач также посоветовал остальным членам семьи на всякий случай сделать снимки, но все они оказались здоровы. Кроме того, Оливера тут же забрали из школы, поскольку, по словам врача, он мог заразить других детей. Его определили в специальную школу при санатории Колиндейл к северу от Лондона. Ему предстояло жить там и получать лучшее лечение.

Оливер был в панике. А как же спорт, как же футбольная команда? Врач пытался объяснить, что в новой школе тоже играют в футбол, но мальчик казался безутешным. Мать тревожило другое.

Её обожаемого старшего сына, её гордость и радость, увозили из дома, и хотя она могла навещать его, это было слабым утешением.

Оливер прожил в Колиндейле полгода. Он прижился и полюбил новую жизнь. Сельский воздух шёл ему на пользу, и всё лето он играл на свежем воздухе и вроде бы окреп. Миссис Мастертон была в восторге, и врачи разрешили ей увезти сына на лето к морю – все хором твердили, что это ему поможет. Надежда – очень важная составляющая лечения. Однако до моря он не добрался. Он так и не покинул санаторий. Прекрасная безжалостная дама ^[29] взяла его в рабство.

Оливер умер, и его родные были потрясены. Бедная мать чуть не сошла с ума от горя, и казалось, что она уже никогда не будет прежней. Отец стал молчаливым и рассеянным, но паб продолжал исправно работать.

Когда Джулия вспоминала эту смерть и думала об обожаемом старшем брате, её охватывали гнев и отвращение. Семья жила над пабом, и ребёнка в открытом гробу выставили на всеобщее обозрение, чтобы родные и соседи могли проститься с ним. Дети, которым в ту пору было от двух до девяти лет, выглядели подавленными и грустными, мать, не переставая, рыдала, а отец молчал. Женщины приносили цветы и мелкие подарки – кого-то из них дети знали, а кого-то видели впервые. Они складывали свои дары на тело мальчика и всхлипывали.

– Держись, Эми, – говорили они. – Подумай об остальных.

Мать плакала и ничего им не отвечала. Женщины уходили, чтобы оставить семью наедине с их горем. Всё это время из паба доносилась весёлая музыка – на пианино бренчали популярные мелодии, а сиплые голоса выводили: «Забудь беду, оставь печаль и улыбнись!» От топота стол с гробом беспрерывно трясся. Пьяные выкрики не утихали до поздней ночи, и только тогда в доме воцарялся покой, которого так недоставало бедной матери. Как-то вечером Джулия пришла к ней и села рядом, наслаждаясь долгожданной тишиной. Они так и заснули в одном кресле.