Американская пустыня - Персиваль Эверетт

То, что Теодор Стрит мертв, сомнению не подлежало. Скрытая ирония его трагической гибели не была оценена по достоинству: ведь никто не знал, что Теодор как раз ехал кончать с собой, когда ему… ну, скажем, помешали. Теперь же иронию и вовсе не разглядишь во всей этой шумихе, вызванной смертью Теда, его уходом, переселением в лучший мир и окончанием земного пути, и еще более тем фактом, что Тед предпочитает рассказывать свою же собственную историю в третьем лице: прием необычный (отдельных политиков и спортсменов мы в расчет не берем), хотя и вполне правомерный. Ведь неким непостижимым образом он пребывал – или даже пребывает – за пределами самого себя, не столько на парапете сознания, как на парапете самой жизни, тем более что, возможно, одно не всегда следует из другого. Однако безотносительно оттого, где именно пребывал или пребывает Тед, он как раз ехал к побережью с твердым намерением войти в океан и идти до тех пор, пока голова не скроется под волнами, после чего глубоко вдохнуть и набрать полные легкие воды, что, в соответствии с его ограниченными познаниями в сфере человеческой физиологии, должно было привести к прекращению жизненных процессов, при условии, конечно, если не вмешается какой-нибудь спасатель или бойскаут, или герлскаут (впрочем, опыт подсказывал Теду, что герлскауты обычно чрезмерным усердием и назойливостью не отличаются). Он ехал на вполне допустимой скорости вдоль по Оушн-бульвар, как вдруг какой-то толстяк бросился за своим наманикюренным пуделечком на проезжую часть чуть не под колеса грузовика «Ю-Пи-Эс», так что водитель громадной бурой глыбищи волей-неволей вильнул в сторону и вылетел на полосу встречного движения, то бишь помчался в лоб Теду Стриту в двухместной «ланчие» 1978 года выпуска. Грузовик и «ланчиа» со всего размаха врезались друг в друга. И если красный автомобильчик остановился как вкопанный, то сам Тед – нет: он продолжал двигаться в прежнем направлении сквозь уже разбитое ветровое стекло. Что характерно, на лице Теда не осталось ни единой ссадины, равно так и тело его не получило повреждений в области ребер, ключиц, рук или ног, зато голова была довольно-таки аккуратно отделена от всего остального. Видавшего виды полицейского вывернуло у смятого в гармошку переднего крыла «ланчии», а «зеленый» мальчишка-патрульный, открыв рот, так и вытаращился на валяющуюся на асфальте голову.

В отличие от всяких там французов, что, если верить историям, будучи обезглавлены, бросали последний скорбный взгляд на отторгнутое тело, Тед ничего такого не почувствовал. Он умер мгновенно, так сказать, целиком и полностью. Водитель «Ю-Пи-Эс» был настолько потрясен, что счел своим долгом присутствовать на похоронах Теда Стрита, а впоследствии прошел экзамен гражданской службы и сменил профессию. Прибыл автофургон коронера, а в нем – представитель коронера, но не сам коронер; юнец полюбовался на голову Теда, приоткрыв дверь, однако наружу не вылезая, удостоверился, что тот действительно мертв, сделал необходимые пометки в блокноте, потом на всякий случай звякнул в офис, чтобы уточнить, полагается ли упаковывать тело и голову в один и тот же мешок или по отдельности.

Голову Теда засунули покойнику под левую мышку, так, что пальцы руки легли на застывшие полуоткрытыми губы, и охлаждающий виниловый мешок застегнули на «молнию» снизу доверху. До морга автофургон добирался с остановками: ассистент патологоанатома заскочил перекусить в «Макдоналдс», потом навестил маму, заглянул в магазинчик комиксов и наведался на окраинную парковку, где содрал с местных сорванцов по доллару с каждого за шанс «позырить на трупак».

В морге, что располагался отнюдь не в недрах какого-нибудь госпиталя, а на втором этаже офиса патологоанатома – в здании времен шестидесятых, с множеством забитых наглухо окон и общим туалетом, – жена Теда, Глория, рассматривала голову мужа на видеомониторе: голова покоилась в металлическом тазу. Глория коротко вскрикнула – всякий бы ее понял! – рухнула в объятия сестрицы Ханны, которая «всегда, всегда Теда недолюбливала», и зарыдала – убедительно и, вне всякого сомнения, искренне: изображение головы на экране намертво врезалось ей в память. Картинка поначалу была чуть смазанной – а чего вы, собственно, хотели от экрана? – но в конце концов стала как две капли воды похожа на ту голову, рядом с которой Глория проспала столько лет. Однако ж во всем этом оставалось ощущение некой незавершенности: тело-то опознано не было, одна только голова; а разве можно пренебречь официальной процедурой? В смысле, ведь опознавать полагается именно тело? «Вам необходимо прийти опознать тело», – традиционно говорит полицейский. И никогда: «Это, случайно, не его голова?»

Глория подписала все необходимые документы, заявила, что Тед никогда не упоминал о том, что хотел бы завещать свои органы медицине, науке или нуждающимся, что такое решение волен был принимать только он сам, и что его – целиком и полностью – должно отослать в морг «Айверсон, Прах, Гробб и Трупп» в Гарден-гроув. Так и сделали. В смысле, туда-то покойный и отправился.

В бальзамировочной Гробб и Трупп сошлись на том, что Тед потерял достаточно крови, так что организм и без того обезвожен; в любом случае никто не заметит, даже если в него и не закачают формальдегида и метилового спирта, и не дураки ж они, чтобы зря переводить увлажнители, равно как и антикоагулянты. Кроме того, совершенно справедливо указал Гробб Труппу, обезвоженность может повлечь за собою самые неприятные последствия: вот, например, Папа Иоанн Павел I вдруг начал распухать и производить разные звуки во время прямой трансляции похорон.

– Помнишь, как бедняга служка то и дело вытирал его святейшеству губы? – промолвил Гробб. Именно Гробб, к слову сказать, пришил голову Теда обратно к телу – синей рыболовной леской-«тридцаткой»; шов вышел неаккуратный, зато крепкий; а вместо того, чтобы скрепить рот, продернув нитку через нос, он просто-напросто наложил восемь стежков на губы.

Айверсон и Прах соловьями разливались, пытаясь впарить Глории весь из себя расфуфыренный бронзовый гроб с ручками в форме орлов или еще каких-нибудь хищных птиц. Сестра артачилась, а дети, Эмили и Перри, двенадцати и семи лет, устроились чуть поодаль и глядели недоуменно и растерянно. Малыши знали достаточно, чтобы все в этом месте внушало им страх – и драпировки, и бордовые обои с ворсистым рисунком, и темные коридоры, и мертвенно-бледные люди, улыбающиеся мертвенно-бледными улыбками, которые и улыбками-то счесть трудно.

– Мама, – заныл Перри, – я хочу домой.

– Вот подыщем для папы симпатичный гробик, так сразу и поедем, – заверила Глория. – Идите-ка лучше сюда, посмотрите вместе с мамой красивую книжечку.