Арахно. В коконе смерти - Олег Овчинников Страница 34

«Я спросил у ясеня-а-а», – зевнул Толик и приложился лбом к пыльному экрану.

Услышав легкое потрескивание, почувствовал, как от статического заряда начинают шевелиться брови. Ощущение напомнило другое – когда идешь по лесу, лавируя между стволов и отгибая руками упругие ветки, как вдруг-хлоп! – и под тихий треск разрываемой паутины на шее, на лице или волосах оседает клейкая невесомая субстанция, напоминающая сверхтонкую вуаль с запутавшимися в нитях трупиками насекомых.

Фу, м-мерзость! Плечи рефлекторно передернулись от отвращения.

Нет, с таким отношением политкорректного сюжета не создать. Сперва изволь отыскать в собственной душе семена трепетной любви к паучкам, паучаткам, паученочкам, прорасти их, взлелей, а уж потом пытайся донести это чувство до читателя. Или читательницы.

Толик отстранился от экрана, с минуту насуплено пялился на оказавшийся провидческим заголовок, потом коснулся клавиатуры – та, отвыкшая за десять дней от тепла его пальцев, озадаченно пискнула – и исправил одну букву. Получилось – «Мухи творчества».

Бегло напечатал:

«Хорошо бродить в лесу

В предпоследних числах мая,

С умиленьем растирая

Паутину по лицу!»

И тут же, поморщившись, стер все к паучьей матери, не тронув только «мух».

Если это озарение, подумал с тоской, то оно не стоит выпитого накануне.

А ведь какой позитивной была вчерашняя пьянка! Какой изысканной, можно сказать, чудной!

Он сам позвонил Борису, вытащил из-за рабочего стола и усадил за свой ущербный гостевой. Начали с армянского «Юбилейного». Коньяк немного горчил, и выпивающие благосклонно распознали в едва заметной горчинке признак подлинности. Потом распили бутылочку виски из Шереметьевского «Duty Free». Толик намеренно скрыл от Бориса момент смены напитков, и тот едва не поперхнулся от неожиданности, когда вместо коньяка в горло хлынула американская самогонка. Потом решили, что хватит выпендриваться и выпили «Гжелки» за здоровье неизлечимых язвенников из 12-го цеха. Потом отыскали на задворках холодильника остатки карельского бальзама, настоянного на сборе из шестидесяти и одной травы. Разлили по рюмкам. Подняли за смысл жизни, за гниение и горение. Ведь, как верно подметил Боря, какой-нибудь умеренный интеллигент эту микстуру на месяц бы растянул, добавлял бы по чайной ложке в вечерний кофе, а мы… э-эх! Выпили и сошлись во мнении, что чего-то в этом бальзаме не того. Лишнее чего-то. То ли пять градусов свыше привычных сорока, то ли пресловутая… то есть, преслопамятная… короче, та самая шестьдесят первая травка. Куда столько? Тут и шестидесяти хватило бы по самые фибры!

С закуской было туже, все-таки 15-й день поста. Вместо всевозможной рульки-шейки-карбонада заедали распиленными вдоль баклажанами с грибной фаршировкой. Правда, сверху каждого баклажана красовалась толщиной с сапожную стельку нашлепка из плавленого сыра, но Борис веско заявил, мол, по нечетным дням поста сие не токмо не возбраняется, а даже рекомендуется. Сыроядение, слыхал?

Когда отшумели в головах сухие карельские травы, из ободранной коробки от электрочайника был извлечен кальян – последнее вещественное напоминание об отце. Все прочее осталось либо в старой квартире на исторической родине, либо в голове… Выкрошили в бронзовую чашечку для табака полпачки Бориного «эЛэМа», сбрызнули бальзамчиком для запаха, раскумарили с третьей попытки – после того как Борис настоял на том, что через витой шланг с латунным мундштуком дым нужно вдыхать, а не выдыхать, и Толик перестал утробно булькать и заливать водой угольные таблетки.

На этом штрихпунктирная полоса Толиковых воспоминаний обрывается. А вот у Бори, по всей видимости, достало еще сил и сообразительности, чтобы уложить собутыльника на разложенный диван, захлопнуть входную дверь и добраться до дому. Скорее всего. То есть, хочется надеяться.

«Позвонить ему, что ли? Проверить?» – задумался Анатолий, но телефон тренькнул первым. Звонил легкий на помине.

– Как самочувствие, космонавт? Отличное? Прибор работает нормально? – От Бориного рокота у Толика защекотало в ухе.

– Какой космонавт?

– Что, не помнишь, как со стола сигал? И так, и сяк, и спиной вперед… И меня еще, растлитель малолетний, подбивал! Кричал: «Борь, смотри, невесомость!»

Толик не помнил. Более того, почти не сомневался, что этот эпизод Борис целиком выдумал. По привычке приукрасил словесно скучную реальность.

– Сам ты… – огрызнулся он. – Космогонщик!

– Ну, ну! Уж и пошутить нельзя, – добродушно сказал Боря и, на беду Анатолия, стал серьезен. – Сегодня работал? Сколько написал?

Толик скривился. Слишком уж эта забота напоминала навязчивую материнскую опеку, набившую оскомину еще в детстве. Тогда все начиналось с утренних записок, которые Толик всякий раз находил на кухонном столе. Придавленные пузатой сахарницей, они были похожи друг на друга, как близнецы. Вполне хватило бы и одной, но мама каждое утро писала новую – на клетчатом листке своим «каракулевым» почерком. «Как проснешься, кушай кашу. Пей чай с бутербродами, они в холодильнике. На обед пельмени в термосе». Иногда вместо пельменей в тексте фигурировал суп, но каша оставалась неизменной. Вслед за запиской следовал контрольный звонок в обеденный перерыв и неловкий, как чмок в щечку на глазах у одноклассников, вопрос: «Ну как, все докушал?»

Эта неуемная заботливость проистекала из любви. Исключительно. Должен же человек кого-то любить! – умом понимал юный Толик, но ничего не мог с собой поделать. Опека тяготила. От нее хотелось избавиться, сбежать. Умчаться за тридевять земель в сказочных сапогах-скороходах или улететь за 1700 километров на крыльях 154-й «ТУшки». Как, в конечном итоге, и случилось.

– Лучше мычи на английский манер. Вот так: э-э-э-э… – быстро вставил Борис, предвосхищая его неизбежное «Ну-у».

– Да ну-у-у-у-у тебя! – с удовольствием промычал Толик. – Работал, конечно, еще как! – И он без напряжения выдал свеженький экспромт про лесные прогулки в конце мая.

Трубка крякнула и помолчала. Потом сказала:

– М-да… Ты не расстраивайся, не ты один на этой почве свихнулся. Меня вот тоже вчера, пока от тебя ехал, распирало планов громадье. Причем, заметь, на прозе жизни я, как и ты, не зацикливался. Слоган какой-то придумал стихотворный, трехстраничное либретто к рок-опере, полусонет. Полу-потому что из семи строчек всего. Это все, разумеется, забылось, помню только, как песню про «ауриков» хотел переиначить.

– Про кого?! – удивился Толик, а про себя подумал: «Странно, что он в таком состоянии вообще добрался».

– Про ауриков, – послушно повторил Борис. – Что, Не помнишь? Хит позапрошлого года. Вот, послушай, что получилось.

И запел:

– А у реки, а у реки, а у реки,

Не зная брода, пасутся пауки.

А на другом, а на другом на берегу

Гуляют самки, по вымечко в снегу.