Любовь среди рыб - Рене Фройнд Страница 34

— Я их сжег.

— Вы шутите?

— Нет, правда. Вы же сказали, что не хотите рифмованного. И не хотите хокку, и никаких описаний, и никаких чувств…

— Такого я никогда не говорила!

— Я думал, вы вообще не хотите лирики. Ну, тогда, значит, нет.

Сюзанна готова была разреветься и обругать этого автора, повредившегося умом, но взяла себя в руки, вспомнив, что ее сильная сторона — сохранять голову холодной. Был лишь один шанс спасти издательство. И она не должна его упустить.

— Господин Фирнайс, — сказала она ледяным голосом. — Я знаю, кто такая Мара. И знаю, где ее найти. Вы можете получить всю эту информацию от меня. При одном условии: в обмен на ваши стихи. Рабочее название книги: «Любовь среди рыб». Сейчас десять часов. У вас есть ровно тридцать часов на то, чтобы восстановить уничтоженные тексты или написать новые. И не задавайте мне вопросов про Мару. Завтра вы все узнаете. Жду вас в издательстве завтра, 27 июля, в 16 часов.

Сюзанна положила трубку. Взяла склеенную купюру, чтобы отнести ее в банк. Не в свой банк. А в тот, где ее никто не знает. Если Фред в самом деле принесет стихи, придется нарушить договор и выдать Лизи, что, возможно, будет стоить ей дружбы. Но с годами она привыкла иметь нечистую совесть даже за то, что пока даже не произошло.

Примерно в это же время Лизи находилась недалеко от Лейпцига. Отсюда она должна была повернуть на юг и дальше следовать зову сердца. Так она суфлировала себе, не будучи до конца уверенной, то ли она следует зову сердца, то ли просто потеряла рассудок.

Накануне, после идиотской сцены с Сюзанной, она вернулась в свою квартиру в Темпельхофе, смотрела со своего балкона на кладбищенский парк и курила одну сигарету за другой. Курила она всего раз в год, и этот раз пришелся на тот день. Если я и дальше буду так курить, лучше прямо сейчас лечь в могилу, подумала она, хотя рано или поздно ей все равно придется очутиться в могиле и сгнить вместе с ее йоговской фигурой и всеми ее чувствами. Эта мысль подвигла Лизи немедленно открыть бутылку лимончелло, набить себя хрустящими палочками из полбы, закурить еще одну «Муратти» и подвести баланс. Подводить баланс предприятия — дело трудное, а уж баланс человека — это порой фатально. После трех стаканчиков лимонного ликера, который она привезла из Апулии — возможно, из последнего совместно проведенного с дочерью отпуска, — она нарисовала большой плюс на большом листе бумаги. Долго, очень долго она ломала голову, но нашла всего три пункта, которые можно было расценить как успех, поэтому большой лист бумаги оставался гнетуще пустым:

1) У меня прекрасная дочь (которую я теперь почти не вижу).

2) Я сравнительно удачно разведена;

3) У меня есть добившийся успеха брат.

В течение следующего стаканчика она размышляла, не вписать ли сюда уже введенную в игру йоговскую фигуру. Но, во-первых, тело не представляло собой ни надежной, ни долговечной ценности, а во-вторых, отныне она его быстро уничтожит при помощи лимончелло, хрустящих палочек и «Муратти». Вот тебе и вся средиземноморская диета! Лизи развеселилась. При этом ей бросилось в глаза, что она располагает изрядной долей самоиронии. Да, вот это можно было внести в список последним пунктом:

4) Я прекрасно умею дурить сама себя.

Однако после очередного стаканчика Лизи уже не была так твердо уверена, следует ли оценивать как большой плюс то, что при разложении собственной личности она будет самостоятельной.

Этот талант наверняка достался ей от мамы. Не талант самокритики, а талант Лизи-критика. В рамках одного трехдневного семинара, посвященного психологической проработке темы «Семейная драма», с помощью руководительницы курсов Лизи выделила три основные фазы своего детства. С нуля до семи лет мать обращалась с ней как с куклой, она была своего рода ребенком-игрушкой, которую наряжали в восхитительные платьица и заплетали косички, а потом гордо представляли публике. Между семью и четырнадцатью она столкнулась с безразличием к себе, что можно было — если смотреть позитивно — интерпретировать как фазу свободы. После четырнадцати Лизи встречала со стороны родителей только критику. Мать была главным обвинителем. Отец становился на сторону сильнейшего, то есть матери. В принципе не было ничего, что бы она делала правильно. А если и делала, это, разумеется, не заслуживало упоминания. У нее были не те подруги, не та обувь, не те оценки в школе, не те интересы, она читала не те книги, смотрела не те фильмы, носила не ту одежду, ее кавалеры были ужасны, профессиональные представления наивны, роли смехотворны, квартира безвкусна… У ее старшего брата все это никогда не обсуждалось. Тот рос действительно свободно, окруженный уверенностью, что он пойдет правильным путем, и надо же, именно так и вышло. Ему можно было даже жениться на швабке, переселиться в Хайденхайм-на-Бренце, все без проблем, ему можно это делать. Лизи же после посещения родителей приходилось всякий раз заглядывать в паспорт, чтобы удостовериться, что она уже совершеннолетняя. «Вы должны избавиться от старой модели поведения», — сказала психотерапевт по семейным вопросам, и это привело к тому, что Лизи активировала свою модель поведения и подумала: опять я что-то должна, чего не могу. При том что с возрастом Лизи стало ясно: ущербность заключалась не в ней самой, а лишь во взгляде ее родителей. Ущербность была врожденная — так же как другие рождаются королевами, только у нее наоборот. Никакими действиями этот недостаток не устранить, напротив, он только проявится на свету отчетливее и жестче. Все усилия останутся не только тщетными, они даже будут контрпродуктивны. Даже если бы Лизи оказалась единогласно избрана президентом страны, на инаугурации у нее гарантированно были бы «не очень хорошо уложенные волосы», речь, «м-да», да и «должностишка уже не та, что была когда-то».

Что касается пунктов на листе с большим минусом, Лизи записывала не все, что приходило в голову, потому что большую часть она и без всякого списка знала наизусть. Мысленный спектр простирался от «доламываю все приборы при попытке их починить», через «не могу настроить видеомагнитофон» до «профессиональная кульминация: стала мертвым грузом в картотеке агентства». Да, она умела говорить с поставщиками предприятия готового питания так же хорошо, как и с сервировщиками, и с начальницей производства, ее считали социально компетентной, и все же: шаткая уверенность в себе рушилась, стоило матери спросить: «Ну что, все намазываешь бутербродики?» И ведь это была правда — она оказалась несостоятельной. Ибо вообще-то она должна была стоять по другую сторону скатерти. В свете софитов, перед камерами. Мысль, которая в последнее время лишь изредка окрыляла ее воображение, самое большее в те редкие минуты, когда она могла принять саму себя в зеркале за двадцатипятилетнюю. В большинстве же случаев — что тоже не соответствовало действительности — она воспринимала себя как шестидесятилетнюю. Если хорошее настроение включало ее самоиронию, ей, по крайней мере, удавалось при виде морщин на лице обозначить себя как многогранную личность.

Когда ее жизнь сделала это странное отклонение в сторону крена? Что этому предшествовало? О чем она мечтала?