Моя преступная связь с искусством - Маргарита Меклина Страница 34

Компромата же, который искала жена, не существовало в природе, потому что А-м ей по-собачьи был предан и только один раз перевернул субботний стол с граненым праздничным винегретом, когда она назвала его мудаком.

— Ни одну вниманием не обделит, — кричала жена. — Хорошо, что бодливой корове Бог рога не дал.

Стоит ли говорить, что все красноречивые измены мужа наличествовали лишь в ее голове.

Старшей дочери, чья память сортировала и потом сберегала навеки одну-две характерные картинки за год, запомнилась такая вот сцена: отец, в однотонных плавках из шерсти, украшенных полосатым тесемочным ремешком, очень бледный и незагорелый после тяжелой, хлюпающей носом, с мокрыми ногами зимы, стоит между грядками и разговаривает с дачницей, деликатно остановившейся на бетонной дорожке и не осмеливающейся ступить в чужой огород.

Опилки застряли в его светлых волосах на груди и животе.

На голове — прикрывающая неизменную лысину неизменная кепка.

Они стоят открыто, ни от кого не таясь, и обсуждают проблемы с мотором в колодце; мать же специально задернула занавески, чтобы не было видно, что она за ними следит.

Стоит и пытается восстановить по их губам разговор.

Только отец, оставив тяпку на грядке с клубникой, заходит в дом (дачница, перекидывая на калитке щеколду, выходит с участка), как мать кидается на него:

— Бабник проклятый! И еще стоит выпятившись, демонстрируя голое пузо, раскорячился, лыбится, а эта баба и рада, потому что нет своего мужика. Ебливый козел!

Она называла его «Квазимодо» и в этом таилась несостыковка: с одной стороны, она была уверена в том, что все женщины мечтали с ним переспать, с другой стороны, полагала его некрасивым: «бледной немочью», «белесой молью», «носатым Али-Бабой».

На самом деле, что касается внешних качеств, он был действительно бледный, такой бледный, что если бы не рыжеватые волосы, то напоминал бы водянистого альбиноса, будто слепленного из пресного теста.

— Все, что на него ни надень, сидит как на чучеле, — говорила жена.

Он был бесцветен, как холоднокровное земноводное, без румянца, без особых примет, со светлыми белесыми ресницами и волосами, с худым телом на тонких ногах. Такие люди своей углубленностью в самих себя как бы стирают все «обращенные наружу черты» и становятся незаметны, и посему контролеры в публичном транспорте, сами не осознавая того, обходят их стороной.

Знающая толк в гороскопах старшая дочь говорила, что он полностью соответствует набравшему в рот воды знаку Рыбы, и что она каждый раз вспоминает отца, когда видит на автомашинах противников теории Дарвина силуэт рыбы со втиснутыми в него буквами «Jesus».

II

Рыба пускается в плавание

И спустя десять лет перед глазами — как только Александру Арамовну спрашивали «о самом начале» — появлялся переезд с Московского в Ленинграде на Ленинградский в Москве (такси не брали и до вокзала ехали в задней, вихляющей, крестцовой части трамвая, полнясь щемящей равновесие неприкаянностью, которую вызывало дребезжание движущегося трамвайного пола, неизбежное съезжание из одного угла в другой чемоданов и невесомо-дешевый билет), а затем перелет в Сан-Франциско.

Мутное молочко за овальным окном, такое же неопределенное, как и чувства по поводу перемены страны проживания (измены стране проживания), а также окутывающий левое крыло самолета туман — в правое окно, через проход с пробирающимися по нему, снявшими по-домашнему обувь полусонными пассажирами, Александра, опасаясь разбить в себе растущее нежное одиночество, избегала смотреть — были в тон подаренными матерью ботикам (пахнущая новизной оторочка из меха, сливочный цвет).

С запрятанными глазами прощание; подпрыгивание на чемодане, чтобы застегнулись замки; с надтреснутыми голосами отъезд.

Отец — которого мать часто называла «ни рыба, ни мясо», даром, что по гороскопу он был все-таки Рыбой — увидев приближавшихся к ним англоязычных стюардов с бренчащей, прокатывающейся по неосторожным ногам, продуктовой тележкой, закрывал глаза и начинал правдоподобно храпеть, уклоняясь от выбора рыбного или мясного и втайне надеясь, что Александра Арамовна догадается ответить за него на сакраментальный вопрос по выбору блюд.

Прилетев, сразу же поняли, что в снятой для них отцом отца, совсем не артистической «студии» (так назывались тут равностенные как кубики живопырки) было тоскливо: полуподвальный, плесневеющий во время сезона дождей «тещин» [24]этаж; голые серые стены; вид из окна на полинявший и слившийся с пейзажем пластмассовый грузовик и полуразложившийся, в трещинах, пятнисто-трупного цвета резиновый мяч.

Проходить туда надо было через гараж, продираясь между обвешанной инструментами стенкой и тупорылыми «Тойотами» домохозяина (машина «мужского» черного цвета — его, а «женского» красного, как помада — жены), незапоминающейся внешности эмигранта с ускользающим взглядом и никуда не ускользающим пивным животом.

Александра Арамовна осторожно присела на обернутые привязчивым цепким целлофаном матрасы (прилипают к рукам — не отодрать!), привезенные осведомленными об основных потребностях человека (сон, еда и вода) еврейскими благодетелями, и огляделась.

Отец удовлетворенно урчал у холодильника, забитого мясистыми фруктами «в теле»; худосочным синим цыпленком (встретившимся Александре Арамовне назавтра в витрине под вывеской «распродажа»); немолодой, выдохшейся от ожидания газировкой; рассиропившимся сырым, просроченным кексом.

На сменившем нескольких щирых владельцев щербатом столе стояла батарея из разрозненных мультиэтнических чашек, желтых, белых и черных, как будто явившихся на работу по объявлению с примечанием: «мы привечаем любого, независимо от пола и расы».

Убранство квартиры казалось необязательным и убогим.

И потерянно выслушивающий посторонние советы отец, бесцеремонно обрывавший ее, когда она якобы не церемонилась с родственниками, влезая в их разговор, тоже казался посторонним, безразличным, чужим.

* * *

Раскрывается складень первых переселенческих лет.

Вот без машины и без отца она толкает в гору сопротивляющуюся, упирающуюся ей в грудь тележку из супермаркета, в которых бездомные обычно перевозят свой скарб.

Телега набита купленными на ненастоящие деньги — «фудстэмпы» — пластиковой «Мозареллой», ватной булкой, хотдогами из резины, пирожными, чья пышная белая пенистость на макушке напоминает даже по вкусу крем для бритья.

У кассы, когда она отрывает по отрезной линии продуктовый талон, ее упрекает кассирша, выловившая из горки продуктов кошачий консерв:

— Государство вам не на домашних питомцев фудстэмпы дает!

Александра Арамовна, выбравшая мясные консервы исключительно по причине их дешевизны (не заметив на наклейке банки довольно сощурившуюся, пушистую морду), надеется, что стоящие за ней в очереди покупатели пропустили слова кассирши мимо ушей. Им и без этих упреков, скорей всего, неприятны постоянные переспрашивания покупательницы, ее пересохшее горло, суррогатная сытная пища (стесненные в средствах ценят количество, а не качество); выдаваемые неисправимым наркоманам, безумным бездомным и имманентным иммигрантам талоны-фудстэмпы; густой как масло славянский акцент.