Не любо - не слушай - Наталья Арбузова

Как зовут человека за рулем жигулей? год рожденья семидесятый, возможностей очень мало. Плохо ведет машину, устал и нервы шалят. Истрепан, женой нелюбим, но ласков ко всем на свете. Желтеющие перелески спешат к нему на глаза, и птицы, сбиваясь в стаи, охотно его провожают. Качается образок – жена у стекла повесила. Она бережет работника, мужа она не щадит. Не спас Николай Угодник – опрокинулся жигуленок, лег колесами кверху, сломав перила моста. Тут высветилось имя – Юрий Петрович Шеберстов. Он, обгорев, затих, а Юрий Шеберстов – 2 убрался долой с экрана и паспорт российский открыл. Отчество: Николаич (Угодникович). День рожденья: сегодняшний, двадцать девятое августа… значит, стихия – земля. Жены и дочери нету… kein, пустые места. Прочее по умолчанью осталось без измененья. По отраженью в стоячей лужице – чуть узнаваемое лицо… так, дальний родственник, из хорошей семьи. За монастырскую стену плывет колокольный звон. Из-под камней трава, да на траве дрова, да на стене табличка: Николоугодническая обитель. Прах отряхнувши с ног, ступил на стертый порог.

Компьютеру не под силу вычислить человека, что лег на дно с новым отчеством и день рожденья сменил. Тем более, были найдены останки Юрия Шеберстова, факт гибели установлен, с последствиями для семьи. Ну и вообще не троньте послушника Егора. Трудно сейчас выцарапываться – спасенье, что есть монастырь. Егор довольно толково умеет обтесывать бревна. Считает, что в нем погиб плотник… выходит, погиб не совсем. На стороне заработал, купил этюдник и краски, палитру и растворитель, кисточки и картон. Прозрачной осенью пишет призрачные пейзажи – братия молча смотрит под руку чудаку. Как легко послушанье тому, кто устал бороться… как любая бессмыслица простительна и не важна. В келье сейчас их трое: Егор, Борис и Владимир. Стоят двухэтажные нары – здесь зона была, как везде. Свободное место сверху, лампочка сорок ватт. Брат Владимир вслепую носок через край зашивает, всунув нитку в иголку на лестнице, где посветлей. Брат Борис наставляет послушника Егора: не оставайся здесь, заставят много горбить. Пусто верхнее место, а кажется – пусто выше. Нет, зазвонили к обедне… будем же уповать. Да, послушанье легко, но упованье трудно: в миру еще больше нелепостей, чем нежели в монастыре. В оврагах осенняя сырость, трепещущие осины, обрывки колючей проволоки, тень зоны и запах земли. Бурый, неплодородный суглинок – его стихия. На прошлогоднем фундаменте надо поставить сруб. Накрапывает упорный, еле заметный дождик. Егор наточил топор и тюкает не спеша. Лечёные алкаши в изрядно заношенных рясах молча сидят на брусьях, не в силах ему помочь. День отлетел, пришел душу томящий вечер, и незаметно к обители подкрадывается ночь. Утром отец настоятель позвал на ковер Егора: довольно тебе, мое чадушко, с бревен кору колупать. Дело не подвигается, командовать ты не умеешь – я вызываю бригаду, хватит даром есть хлеб. Егор было испугался, но оказалось всё проще: повесят кружку на шею, пошлют побираться на храм. Прощайте, этюдник, краски и вы, бородатые рожи. Здравствуй, холодное небо, дорога и ясная даль.

Нельзя сказать, чтоб Егор не получил от отца настоятеля четких указаний: ехать в Москву, просить возле церквей, ночевать у старух-прихожанок. Однако Москва для Юрия Шеберстова – 2 была заказана. Там безутешная семья: деловая жена Юля, двумя годами постарше, держательница трех контейнеров на рынке, жесткий восемнадцатилетний сын ее Влад – от первого брака – и тринадцатилетняя дочь Алена, вроде бы от второго, однако похожая скорей на Владова отца, чем на Юрия Шеберстова. Видно, привязанность между бывшими супругами оказалась сильней официального развода. Всё это послушник Егор потихоньку вспомнил, прилежно выписывая этюды под хронический кашель ничем не занятых товарищей. По мере того как Юрий Шеберстов укреплялся в своих воспоминаньях, внешность его подтягивалась к прежнему облику. Заподозрить осколок зеркала во лжи не было оснований, и попасться на глаза охочей до церковной службы Юлии послушник Егор ни за какие коврижки не согласился бы. А потому, вставши назавтра затемно, вышел он по первому ноябрьскому ледку, проголосовал на обочине коварного шоссе и затерялся в просторах необъятной родины.

Вечер, поезд, огоньки, скудный красный пояс. Егор с подружкой-кружкой заради Христа передвигается местными поездами, где может и есть один спальный вагон, а так все общие. Сидит на чьих-то ногах, клюет носом. Вскинется, поглядит в окно – избы черны, сугроб растет у забора. Люди, похоже, вымерли – не видать, не слыхать. Станция! высунусь подышать. Баба еле лезет с низкой платформы – светлокарий тулуп и в мелкую клетку платок. Сердце-то почему защемило? следующая остановка Ливны? садись-ка, матушка, я постою, не беда. Ты на Николу Угодника собираешь, отец? устал ходить? на, возьми. Подает ржаную баранку. Бедность скостила сто лет ливенскому уезду. Вера, да снег, платки из укладок – и красные флаги в придачу. День примирения и согласия… рано легла зима. Сошел, не раздумывая, чуть подалее Ливен, вместе с попутчицей бабой, что баранку дала. Теплый запах баранки, темные клетки платка, изломы тулупчика, интонации бабы сложились одно к одному. С монастырем же не складывалось, поскольку не узнаваемо. Годно для тех, чьи родители Май Кузьмич да Искра Фоминична. Донес Прасковьин мешок и на ночлег остался. Темна вода во облацех – кто кого приласкал?

В Николоугоднической богоспасаемой обители по праздникам худо-бедно собирался народ. Отец настоятель ставил к дверям двоих дюжих послушников и не велел выпускать ни своих, ни мирян, доколе не отслужит. Если что – приказано прибегнуть к силе. Это сейчас. А мать Юрия Шеберстова, до времени им забытая, рассказывала иное. Кода не хватало церквей, на Пасху в глубинке молящиеся крепкие провинциалки стояли намертво, не сдавая ни пяди, и ей войти было не под силу, хоть вроде бы и не тесно – не в московском троллейбусе, чай. Две стороны медали: материя сопротивляется как чрезмерному сжатию, так и – путем гравитации – расширенью. Но здесь, в подливенском селе Никольском, в престольный праздник, на зимнего Николу –19 декабря – было в самую точку. Золотая середина, не тесно и не пусто. Тогда, в ночь с 7-ого на 8-ое ноября, Паня убрала в сундук Егорову рясу и еле звеневшую церковную кружку. Достала обноски мужа, отлучившегося лет десять тому назад на заработки – и с концами. Одежонка пришлась впору. В ней теперь и стоял посреди церкви Георгий Николаич Шубинцев – именно так неисповедимыми путями пропечаталось теперь в Егоровом паспорте. Не первое, не второе, а еще третье. День рожденья ему был оставлен – двадцать девятое августа, в память счастливого избавленья, год рожденья семидесятый. Прописка прежняя: у фантазерки-матери в Москве. И больше никакой семьи – хоть шаром покати. Отопленья в церкви сделать еще не успели – чуть тепло от свечей, как озимому колоску под снегом. Кругом блекло-золотистые орловские полушубки да шерстяные платки в клеточку с бахромой. И темные южнорусские глаза, живые, но не шустрые. И византийский овал лиц. И на стене в колеблющихся тенях упрямо-лобастый силуэт Сергея Николаича Булгакова, тайно витающего вблизи этих мест. А утром снова-здорово: облупленные стены полупустых мастерских, замерзшая куча угля, дымок над ржавой трубой. Житейская необходимость снова берет за горло, и никуда не деться, не спрятаться, не уйти. Юрий Шеберстов-Шубинцев слесарничает понемногу, думает об извечном, замышляет побег. Стоят крутые морозы, жизнь до предела убога, и спит пресноводная рыба по доньям недвижных рек.