Заяц с янтарными глазами - Эдмунд де Вааль Страница 34

С восьми лет она каждый будний день в Вене занималась по часу танцами, и теперь она восхитительно танцует, на балах ее стремятся заполучить в партнерши все пылкие молодые люди, и не в последнюю очередь — благодаря ее талии, повязанной ярким шелковым поясом. На коньках Эмми катается не хуже, чем танцует. А еще она выучилась улыбаться с заинтересованным видом, когда друзья ее родителей беседуют на званых ужинах дома об опере и театре: в их семье не принято обсуждать за столом дела. В их жизни присутствует множество кузенов и кузин. Некоторые — например молодой писатель Шницлер — весьма авангардны.

Эмми умеет слушать с оживленным видом и чувствует, когда уместно задать вопрос, когда засмеяться, а когда — повернуться к другому гостю, предоставив собеседнику созерцать свой затылок. У нее много поклонников, и некоторым из них уже довелось испытать на себе вспышки ее гнева. У Эмми крутой нрав.

Для такой жизни в Вене ей необходимо умение одеваться. Ее мать, Эвелина, старше дочери всего на восемнадцать лет, и тоже безупречно одевается. Она носит исключительно белое. Круглый год — только белое, от шляпок до ботинок, которые в пыльную летнюю пору она меняет трижды в день. Любовь к нарядам — это страсть, которую родители поощряли в Эмми отчасти потому, что у нее была к этому прирожденная склонность. Пожалуй, склонность — это слишком размытое определение. Это похоже на дар, на настоящее призвание — то, как она умеет, изменив всего одну деталь в одежде, сделаться непохожей на всех остальных девушек.

Юность Эмми была полна поводов принарядиться. Я нашел альбом со снимками, где на вечеринке в выходной день девушки позировали фотографу, нарядившись героинями картин старых мастеров. Эмми изображала Тицианову Изабеллу д’Эсте в бархате и мехах, а ее кузины — смазливых горничных с полотен Шардена и Питера де Хоха. Я отмечаю, что Эмми берет здесь на себя господствующую роль. На другой фотографии молодой красивый Гофмансталь и Эмми, тогда подросток, одеты венецианцами эпохи Возрождения на свадебном маскараде. А еще была вечеринка, на которой все наряжались персонажами Макарта: вот идеальный повод надеть широкополые шляпы с перьями.

И до, и после свадьбы у Эмми есть и другая жизнь — в Чехословакии, в дачном доме семьи Шей в Кевечеше, куда можно доехать из Вены на поезде за два часа. Это был очень большой и очень простой дом, построенный еще в XVIII веке («большая квадратная коробка, какие рисуют дети», по словам моей бабушки), стоявший на равнинном месте, среди полей, опоясанных рядами ив, среди березовых рощ и ручьев. Рядом протекает большая река Ваг, обозначая границы поместья с одной стороны. Это был пейзаж из тех, где можно жить, видя, как бури проносятся где-то очень далеко, так что их даже не слышно. Там было озеро для купаний, с резными, в мавританском стиле, павильонами для переодевания, множество конюшен и множество собак. Мать Эмми Эвелина разводила шотландских сеттеров: первую суку ей доставил в деревянной клетке «Восточный экспресс» (поезд делал остановку на крошечном перроне возле имения). А еще там жили немецкие легавые отца Эмми, с которыми охотились на зайцев и куропаток. Ее мать очень любила охоту, и, когда приближалось время родов, она выезжала охотиться на куропаток, сопровождаемая не только егерем, но и повитухой.

В Кевечеше Эмми ездит верхом. Она выслеживает оленей, стреляет и выгуливает собак. Пытаясь как-то свести воедино эти две половины ее жизни, я чувствую некоторое ошеломление. У меня ведь уже имеется готовая, до блеска отполированная картинка жизни евреев в Вене конца века, где основное место отведено Фрейду — с виньетками, изображающими язвительные беседы интеллектуалов в кафе. Я, наряду со многими кураторами и учеными, почти влюблен в мотив «Вена как тигель XX века». И вот, дойдя до венского периода моей семейной истории, я слушаю Малера, читаю Шницлера и Лооса — и начинаю чувствовать себя настоящим евреем.

Картина той эпохи, существовавшая у меня в голове, разумеется, оказалась не настолько широка, чтобы включать еще и сцены, где евреи выслеживают оленей или где евреи спорят о достоинствах подружейных собак. Я в растерянности. И тут мне звонит отец: он сообщает, что нашел кое-что еще, что следует добавить к растущей папке с семейными фотографиями. Я чувствую по отцовскому голосу, что он очень доволен собой и собственным вкладом в затеянные поиски. Он заезжает ко мне в мастерскую пообедать и вытаскивает из полиэтиленового пакета маленькую белую книжечку. Я сам не очень-то понимаю, что это такое, говорит он, но ей место в твоем «архиве».

У книжечки очень мягкий переплет из белой замши, выгоревший на солнце и вытершийся на корешке. На обложке обозначены даты — 1878 и 1903. Она затянута лентой желтого шелка, которую мы с отцом теперь развязываем.

Внутри оказываются двенадцать рисунков тушью, изображающих разных членов семьи. Это двенадцать отдельных карточек, каждая с серебряным обрезом, с собственной рамкой, выполненной в стиле венского модерна, с загадочным немецким, латинским или английским четверостишием — строфой из какого-нибудь стихотворения или куплетом песни. Мы догадываемся, что это, скорее всего, подарок к серебряной свадьбе барона Пауля и Эвелины, преподнесенный им Эмми и Пипсом. Белая замша была выбрана для их матери, которая обожала все белое: шляпки, платья, жемчуга и замшевые ботинки.

Одна из этих посеребренных юбилейных карточек изображает Пипса в униформе играющим Шуберта (Пипс, в отличие от Эмми, получил хорошее образование у прекрасных наставников). У него много друзей в художественных и театральных кругах, он чувствует себя как дома в нескольких европейских столицах и всегда одевается так же безупречно, как и его сестра. Игги вспоминал, как однажды ребенком заглянул в гардеробную Пипса в отеле в Биаррице, где они все вместе проводили лето. Дверца гардероба была распахнута: внутри висели рядышком восемь одинаковых костюмов, все белые. Будто ангельские облачения, явившиеся в райском видении.

Пипс фигурирует в качестве главного героя очень популярного в ту пору романа немецкого писателя-еврея Якоба Вассермана, выступая кем-то вроде центрально-европейского «двойника» Ричарда Ханнея из «Тридцати девяти ступеней» Бакена. Наш герой-эстет водит дружбу с эрцгерцогами и умудряется превзойти в стрельбе анархистов. Он — эрудит, прекрасно разбирающийся в инкунабулах и искусстве Возрождения, он спасает редкие драгоценности и пользуется всеобщей любовью. Эта книга полна липкой восторженности.

Другой рисунок тушью из этого альбома изображает Эмми на балу в паре с каким-то стройным молодым человеком, ведущим ее в танце. Наверное, это кто-то из кузенов, заключаю я, потому что этот гибкий танцор явно не Виктор. На другой карточке — Пауль Шей, почти полностью заслоненный газетой «Нойе фрайе прессе», а на спинке его кресла сидит в глубокой задумчивости сова. Вот Эвелина катается на коньках. Вот чьи-то ноги в полосатых купальных шортах исчезают в воде озера. На каждой картинке нарисована еще небольшая бутылка с коньяком, вином или шнапсом, и воспроизведено несколько нот.

Эти карточки — работа Йозефа Ольбриха. Этот художник был ярчайшим представителем радикального австрийского модерна, и именно он оформил выставочный павильон венского Сецессиона с совиными рельефами и золотым куполом-шаром из лавровых листьев, это тихое, изящное место отдохновения со стенами, по его словам, «белыми и сияющими, святыми и целомудренными». Но, поскольку речь идет о Вене, где все и вся подвергается испытующему осмотру, это сооружение получает и свою порцию яда. Да ведь это же гробница Махди, говорят остряки, это крематорий! А этот филигранный купол — «капустный кочан». Я тщательно изучаю альбом Ольбриха, но он так и остается для меня загадкой с утерянным ключом, совершенно непостижимой. При чем тут коньяк, почему выбрана именно такая музыка? Это очень по-венски, это просто утонченный городской взгляд на их дачную жизнь в Кевечеше. Это — окошко в мир Эмми, в этот огромный и теплый мир, полный семейных шуток.