sВОбоДА - Юрий Козлов Страница 34

Она хорошо, со вкусом одевалась, но некоторые детали ее образа неизменно противоречили дресс-коду официальных мероприятий. Это могла быть единственная, напоминающая пулю, или длинную застывшую каплю железная серьга в ухе (в другом — наушник). Выкрашенная в бледно-голубой цвет прядь волос, косо пересекающая лоб, как повязка на глазу. Странные в виде квадратов, ромбов, прямоугольников и кругов (опять же железные) бусы на легком черном платье. Тяжелые (снова железные, но с чернью) кольца на пальцах, наводящие на мысль о кастете.

У нее было слегка удлиненное, чистое, словно омытое водой, лицо, светло-русые (похоже, что естественного цвета) волосы и прозрачно-серые, как вода подо льдом глаза. Стоило только приглядеться к ней, с равнодушно-приветливой улыбкой проходящей под руку с шефом на почетные места в первых рядах, сразу становилось ясно, что эта совершенная, как античная статуя, молодая женщина существует в собственном мире, куда, как в терем тот (подводный?) нет входа никому. И нет ей дела до почтительно здоровающихся с шефом чиновников и олигархов, и, весьма вероятно, до самого шефа, в свою очередь почтительно здоровающегося с президентом и премьер-министром.

Был известен эпизод, когда президент, сам в прошлом спортсмен, обходя на приеме гостей с бокалом шампанского, обратился к ней то ли с комплиментом, то ли с предложением стать тренером женской сборной по прыжкам в воду с трамплина.

Жена шефа ничего не ответила главе государства, разве только равнодушная ее улыбка сделалась чуть более приветливой. Вежливо кивнув, президент отошел, а шеф, молча, вырвал из уха жены наушник и швырнул его на пол. Это был единственный раз, когда он покинул официальное мероприятие раньше жены. Очевидцы утверждали, что из брошенного на пол наушника слышалась модернистская, навеянная катастрофой на Фукусиме симфония «Печаль воды» японского композитора, имя которого никто не мог произнести с первого раза.

Они были женаты почти десять лет, но до сих пор у них не было детей.

«Какие дети, — однажды сказал Вергильеву поддатый, а потому излишне словоохотливый охранник, один из так называемых „прикрепленных“. — Она отбила матку об воду. Я возил ее в детский дом под Тверью. Не смогла выбрать ребенка, а на обратном пути выжрала из горла в машине ноль пять вискаря. Я ночью привез шефа на дачу — окна открыты, гремит музыка, а она в ночной рубашке то ли танцует, то ли медитирует, не поймешь. Шеф посмотрел, махнул рукой, как Гагарин: „Поехали!“ Я: „Куда?“ Он: „Все равно, но отсюда“».

Временами Вергильев начинал ненавидеть свою работу советника на государственной службе по контракту «на время исполнения полномочий» шефа. В его варианте она подразумевала: ненормированный рабочий день. То есть (как при Сталине) круглосуточное нахождение «под рукой» у шефа. Причудливые задания и странные поручения, от которых сразу, несмотря на их очевидный идиотизм, невозможно было отказаться. Эпизодическую ответственность за провалы не порученных ему дел, как, впрочем, и редкие поощрения за дела, к которым он не имел никакого отношения. Бесконечные перемещения в пространстве, когда города и страны слипались в памяти в некий разноцветный пластилиновый ком. Рассматривая фотографии, где он стоял или спешил куда-то с неизменно встревоженным и озабоченным лицом, Вергильев не мог вспомнить (если только на горизонте не маячили Эйфелева башня, или Колизей), что это за страна, что за город, когда он здесь был?

Эта работа как ускоренная ржа разъедала простые человеческие отношения, не интегрированные в так называемое «общее» для близкого окружения шефа «дело», сутью которого являлось максимально долгое пребывание его в должности и — в перспективе — занятие более высокого поста. Времени, а главное сил на личную жизнь не оставалось.

«Жизнь в обмен на малые текущие блага ради грядущих больших благ», — так можно было сформулировать девиз советников, помощников, референтов, начальников секретариатов и управлений, а также всей прочей челяди, окружающей первых лиц государства. Сколько женщин прошелестело мимо Вергильева подобно влажному парфюмерному ветру, сколько умных собраний он не посетил, от скольких плодов коллективного разума не отведал, сколько не прочитал книг, не посмотрел спектаклей и фильмов!

В угоду чему?

Неужели всего лишь неплохой, но, прямо скажем, далеко не запредельной зарплате государственного служащего? Поликлинике, куда он не ходил, пока работал и из которой его мгновенно попрут, как только он уйдет с работы и (по закону подлости) поликлиника ему понадобится? Домам отдыха, куда он не ездил? Персональной машине? Не гарантированным «добавкам», ухватываемым с пиршественного предвыборного стола? Или — ожиданию невозможного, но, вопреки всему, ожидаемого взлета шефа на главную вершину, после которого жизнь окружающей его челяди должна превратиться в рай?

Нет, это было бы слишком просто.

Вергильев вдруг понял в угоду чему. Вот этим редчайшим минутам общения с шефом, когда тому некуда ехать, а единственно близкая в пространстве (волей случая) душа рядом с ним — он, Вергильев. Эти минуты заменяли ему (превосходили по качеству) все естественные преференции, к которым должен стремиться нормальный человек, включая деньги, славу и любовь.

Это бред, успел подумать Вергильев, он все забудет на следующий день, ему все равно кому сегодня изливать душу — мне или… «Федеральному сборнику». Но собственная душа его уже трепетно затаилась. Глаза напряженно следили, как шеф достает из шкафа приземистую, как бы присевшую на днище, бутылку «Chivas Regal», две похожие на шахматные ладьи рюмки, небрежным кивком приглашая Вергильева занять одно из кресел у прозрачного, как вода, стеклянного столика.

Почему мне мало видеть силу власти, завороженно передвигая мягкие, как живые валенки, ноги по направлению к креслу, думал Вергильев, почему мне так хочется видеть ее слабость, неуверенность, ощущать ее несовершенство? Неужели только тогда власть — настоящая власть? Неужели только в этом случае собственное вокруг нее вращение приобретает смысл, и этот смысл не в том, чтобы подчиняться силе, а — вот этой неожиданной слабости? Потому что только нечеловечески сильная, но при этом по-человечески слабая власть может увлечь, вдохновить, повести за собой. Все дело в пропорции, которую определяет кто… Бог? Если всякая власть от Бога? Железные вожди, пламенные революционеры, борцы за народное счастье — это миф, сказки для школьников. Ведет за собой только тот, в ком люди видят самих себя, точнее собственные недостатки и комплексы. Причем не преодоленные, а выведенные в другое измерение, увеличенные до циклопических размеров, так что их уже нет смысла преодолевать, потому что они превратились во власть. Я — маньяк, с горечью, но без сожаления констатировал Вергильев, усаживаясь в кресло, я подстерег его в темном парке и сейчас жду, что он откроет мне главную тайну — почему одни люди становятся властью, а другие — служат им? А если не откроет, что я сделаю? Неужели… убью?

Шеф тем временем наполнил рюмки до краев. Быстро (скользящим стеклянным мазком) чокнувшись с Вергильевым — он всегда так чокался с подчиненными — выпил до дна.

«Я долго вас слушал, — поставил рюмку на стол, — действовал, как вы советовали, тратил деньги на ваши проекты. Создание позитивного имиджа, позиционирование в информационном пространстве, встречи с главными редакторами, блогерами, волонтерами и прочей шушерой, большие интервью в газетах, ток-шоу на телевидении — это все ноль, имитация, припудривание собственного ничтожества, если, конечно, забыть про то, что это ваш способ заработать себе на жизнь. Вы вроде бы неглупые люди, считаете себя специалистами по информационным технологиям. Какого же х… вы делаете вид, что не знаете, как устроена так называемая… — шеф поморщился, выбирая подходящий термин, — медиасреда?»