Милосердные - Киран Миллвуд Харгрейв Страница 34

Комиссар и его жена уже неделю живут в Вардё, а сшитые шкуры так и лежат на полу у двери в доме Марен. Разговор с комиссаром Корнетом растревожил ее, хотя она понимает, что все могло быть гораздо хуже. Она могла бы не успеть перебить маму, и та упомянула бы бубен.

Когда дома Марен ее упрекнула, та закрылась, как раковина, и в душу Марен закралось нехорошее подозрение, что мама выдала Дийну отнюдь не случайно, не просто по недомыслию. Ей придется следить за обеими, за этими женщинами, которых она называет своей семьей, – они отдалились друг от друга так сильно, что это уже становится опасным. Почти таким же опасным, каким стал взгляд комиссара при упоминании саамских ритуалов.

Марен, разумеется, знает, что подобные вещи осуждаются церковью. С другой стороны, пастор Куртсон хоть и не одобрял саваны из бересты, но не стал их запрещать. Комиссар Корнет, кажется, не понимает, что здесь все устроено по-другому. Это все еще саамские земли, хоть об этом не говорят вслух. Матросы по-прежнему иногда обращаются к саамским шаманам, чтобы те призвали попутный ветер или вырезали амулет на удачу, и Торил, как бы она ни открещивалась теперь, приходила за помощью к Дийне, когда ей долго не удавалось зачать ребенка. Но разговор с комиссаром, его ярость при виде рун заставили Марен задуматься и осознать перемены, не замеченные ею раньше: саамы, которые каждое лето разбивали шатры на мысе, не приходили на остров уже несколько лет подряд; Дийна осталась единственной из них в Вардё.

Но когда она пересказывает разговор с комиссаром Дийне, та лишь пожимает плечами. Малыш Эрик хватается за кончик ее толстой косы, сует его в рот, жует воспаленными деснами.

– Я привыкла к такому невежеству, – говорит Дийна, глядя в спину маме.

Марен чувствует себя одинокой в своей тревоге, словно она единственная на всем острове видит приближающийся шторм.

И лишь когда мама, устав спотыкаться о сваленные у двери шкуры, заявляет, что отнесет их сама, Марен наконец берет их в охапку и идет к малому лодочному сараю.

На улице свежо и морозно, но Марен не холодно в шерстяном платье. Размокшая грязь высохла, затвердела застывшими волнами, их гребни больно врезаются в подошвы. Торил выбивает одеяло у себя на крыльце, они с Марен старательно не замечают друг друга. Торил изо всех сил колотит по ткани, облако вонючей пыли летит прямо в рот Марен. Она тихонько отплевывается и отряхивает шкуры.

Дверь малого лодочного сарая закрыта, в доме тихо, но из трубы идет дым. Руны закрашены ослепительно-белой краской. Марен не знает, где комиссар раздобыл её: в Вардё никто, кроме разве что матери Дага, не стремится создать себе больше работы, чем необходимо. Перед тем как постучать, Марен прислушивается. Изнутри не доносится ни звука.

Дверь открывает жена комиссара, Урсула. Ее неприбранные светлые волосы – словно бледное облако над растерянным круглым лицом.

– Доброго утра, госпожа Корнет.

– Марен, да?

– Марен Магнусдоттер.

Ее имя в устах этой женщины отзывается звонкой дрожью в груди.

– Мужа нет дома. Он в церкви, с пастором Куртсоном.

Она не смотрит Марен в глаза. Ее ресницы такие светлые, что их почти и не видно. На ней то же синее платье, в котором она была в церкви. Весь подол в пятнах грязи. Неужели она не стирала его с воскресенья? – удивляется про себя Марен.

– Я вот принесла… – Она протягивает шкуры госпоже Корнет, но та испуганно отступает. – Губернатор заказал их у Кирстен к вашему приезду. Это подстилки на пол.

– А…

– Я их сшила сама.

– Спасибо, – говорит Урсула, но не торопится принять шкуры. Она смотрит на них с опаской, чуть ли не с ужасом. Смотрит так, словно боится, что они могут ожить и наброситься на нее.

– Хотите, я их расстелю?

На лице Урсулы отражается такая пронзительная благодарность, что на нее почти больно смотреть. Урса открывает дверь шире, чтобы впустить Марен в дом.

Мастера из Киберга постарались на славу. На одной стороне просторной комнаты стоит большая кровать, отгороженная занавеской. В центре – прочный массивный стол и добротно сколоченная скамья. Над очагом развешены в ряд кастрюли и котелки, к которым, кажется, даже и не прикасались. Сбоку от камина – на том самом месте, где Даг целовал Марен – деревянная полка, на которой стоит умывальный таз и стопка тарелок. Дверь в кладовую, где Даг впервые взял Марен за руку, затянута паутиной. Марен сжимает кулак, ногти впиваются ей в ладонь. Дом хороший, тут спору нет, но какой-то пустой, неуютный, безликий. Кроме распятия на стене над камином, здесь нет ничего, что говорило бы о привычках и склонностях его обитателей. Как будто тут вовсе никто не живет. В камин положили сырые дрова, огонь только дымит и почти не дает ни света, ни тепла.