Мое сердце и другие черные дыры - Жасмин Варга Страница 33

Черная дыра моего сердца содрогается, высасывая весь воздух из легких: так не должно быть! От этого седьмого апреля будет только тяжелее.

Мимо, улюлюкая, пробегает толпа школьников. Роман краснеет, но не выпускает мою руку. Я чувствую, что тоже залилась краской.

Несколько мгновений мы молча стоим, потом он легонько тянет меня за руку, приглашая идти дальше. Так мы и бродим по ярмарке в тишине – только хрустит под ногами солома, накиданная поверх грязи.

Подходя к карусели в виде чайных чашек, Роман нарушает молчание:

– Иногда мне кажется, что моя печаль разъедает меня изнутри. Я всегда думал, что тяжелее всего будет вспоминать ее, но нет: еще тяжелее скучать о ней, понимая, что в будущем ее уже не будет. И даже не во время праздников, хотя это тоже трудно, конечно. Я про мелочи: например, когда в магазине мы проходим мимо морозильника и мне слышится голос Мэдисон, будто она упрашивает маму купить большое эскимо на палочке. – Он на мгновение замолкает и издает сдавленный смешок. – Да, первые полгода мама ни на минуту не выпускала меня из виду, я даже в магазин должен был вместе с нею ходить.

Роман склоняет голову, уставившись в заляпанные глиной ботинки.

– Самое худшее – знать, что это из-за меня она уже никогда не попросит мороженое. Чего бы я только не отдал, чтобы увидеть ее еще раз, поменяться с нею местами.

Я крепче сжимаю его руку, словно боюсь, что он исчезнет, что печаль поглотит его прямо на месте.

– Потому-то я и стал рисовать, – признается он. – До того, как Мэдисон умерла, я тоже баловался набросками, но прятал их ото всех. Это было несерьезно. И, честно говоря, мои баскетболисты загнобили бы меня по полной, если бы узнали. Но теперь я рисую, потому что говорить иногда просто невозможно. Словно провалился в глубокую темную дыру, из которой не можешь выбраться. Когда в руках карандаш, я хотя бы пытаюсь карабкаться, хотя и знаю, что бесполезно.

Проглотив тяжелый комок в горле, я пытаюсь переварить его признание; кажется, Замерзший Робот никогда еще не говорил так долго. Мне просто физически больно за него, я так хочу что-нибудь для него сделать, но понимаю: ничего не выйдет. Ему не выбраться из глубокой ямы, мне – не избавиться от черного слизняка.

– Но у тебя хотя бы есть право тосковать по Мэдисон, – тихо говорю я.

Он, должно быть, понимает, что я пытаюсь сказать, потому что спрашивает:

– Ты скучаешь по нему, по папе?

– Да, – я не сомневаюсь ни секунды, – Да, тоскую. Потому и уверена, что сошла с ума.

Он останавливается и поворачивается ко мне, сокращая разделяющее нас расстояние. Мы стоим лицом к лицу, вернее, мое лицо – напротив его груди. Он все так же держит мою руку, а другой рукой обнимает меня за шею. Ладонь теплая и влажная. Может быть – ну, допустим, – он тоже немного взволнован и смущен.

– Нет, я не думаю, что ты сошла с ума, – шепчет он. – Но я понимаю, почему все так сложно. Я хочу, чтобы для тебя все было не так запутанно. Чтобы ничего этого никогда не случалось.

– Я тоже, – еле слышно выдыхаю я.

Правой рукой он отклоняет мое плечо, чтобы посмотреть мне в глаза.

– Можно тебя спросить?

– Конечно.

– Если ты такой ботан, ты в другие миры веришь? Ну, другое измерение, где мы счастливы. Где у тебя по-прежнему есть отец, а у меня – Мэдди. Где мы просто обычный парень и обычная девушка на ярмарке?

Я отпускаю его руку и отстраняюсь от него.

– Не думала об этом.

Он трет глаза и чешет в затылке.

– Почему?

– Это слишком трудно и замороченно.

– А вся эта твоя потенциальная энергия – нет?

Кровь ударяет мне в лицо.

– Не знаю. Мне кажется, это другое. Менее гипотетическое, что ли.

Я пытаюсь придумать что-нибудь умное: что-то, что объяснит ему, почему мои разглагольствования про потенциальную энергию все-таки ближе к науке, чем к научной фантастике, но он опережает меня:

– Знаешь, что сложнее и запутаннее всего?

Я киваю ему: «Продолжай».

– Видеть, как ты счастлива, когда думаешь о физике. От этого и я как будто… счастлив. – Он сутулится и шаркает по земле подошвами. – И это все запутывает.

В горле нарастает тяжесть, и я понимаю, что должна как-то рассказать ему, что увидела, когда он забрасывал мячи, но молчу, вспоминая своего черного слизняка, занятого поглощением потенциальной энергии счастья. Прижав руки к животу, я отчаянно хочу, чтобы он исчез, чтобы меня можно было починить, чтобы можно было починить Романа. Ногти врезаются в кожу, заставляя меня вздрогнуть.

Роман кладет свою руку поверх моей.

– Но что еще сложнее – то, что моя запутанность при виде твоего счастья ничего не меняет. – Он понижает голос, чтобы никто не услышал. – Я по-прежнему хочу умереть седьмого апреля. И по-прежнему хочу сделать это с тобой.

Внезапно ярмарка делается слишком громкой: я слышу металлическое звяканье чертового колеса, кружение чайных чашек, радостный визг детей. Моя рука тянется ко лбу, но он перехватывает ее, сплетая свои пальцы с моими и притягивая к себе.

– Я понимаю тебя, – сдавленно шепчу я. – Можешь на меня положиться.

Роман так крепко стискивает мне руку, что она перестает что-либо чувствовать. Вот бы кто-нибудь сжал так же мое сердце.