Бальзамировщик. Жизнь одного маньяка - Доминик Ногез Страница 33

Тогда Моравски, небрежно подперев голову левой рукой, в два счета привел сокрушительные аргументы против: во-первых, даже если говорить только о прошлом, в нашей недавней истории уже случались относительно долгие периоды климатических аномалий — как в смысле жары, так и в смысле похолоданий. Например, в девятнадцатом веке выпадали периоды, когда несколько лет подряд стояла страшная засуха, а в конце шестнадцатого был «ледниковый период в миниатюре». Достаточно почитать Леруа-Ладури. [70](Но на Мартена это не произвело впечатления: либо он читал, но не согласился, либо не читал, и его это мало заботило, несмотря на то что у него была историческая степень.)

— Забавно, что годы правления Людовика XIV как раз сопровождались сильным похолоданием: зимы были долгими, а летние периоды — короткими и холодными. Обратите внимание: именно этим объясняется непревзойденное качество скрипок Страдивари!

— Да ну?

— Да, поскольку у деревьев, которые выросли в эти годы, была отличная древесина — плотная и прочная. Именно в эту эпоху Антонио Страдивари и создавал свои скрипки!

Вполне возможно, продолжал Моравски, что сейчас мы близки к одному из таких атипичных периодов: страшная буря в декабре 1999 года была как третий звонок в театре. Во-вторых, продолжал он свою аргументацию, климат, который прежде не относился к тем вещам, на которые человек может повлиять, сейчас стал одной из таких вещей: загрязнение воздуха выхлопными газами, появление озоновых дыр и так далее. Внося свою непрошеную лепту, человек перешел от необратимых изменений к непредсказуемым. В-третьих, даже если предположить, что эти изменения будут происходить медленно, даже почти неощутимо, обязательно наступит момент, когда произойдет качественный скачок, когда кривая достигнет асимптоты. Чтобы спасти Мартена, я попытался устроить диверсию, спросив с наивным видом, а что это вообще такое — асимптота. Моравски, великолепный Моравски, с ходу выдал мне требуемое определение (насколько я помню, это был тот случай, когда кривая, уходящая в бесконечность, приближается к прямой и расстояние между ними стремится к нулю). Я начал придираться к словам:

— Значит, они только стремятся, но не достигают друг друга. Они никогда не пересекутся.

— Вы правы. Но это всего лишь метафора.

Он хотел сказать, что так всегда бывает в мировой истории: наступает миг, буквально миллиардная доля секунды, когда потенциальная возможность воплощается в реальность. Миг, когда формируется первая молекула водорода, когда первые микроорганизмы выходят из воды на сушу, когда первый человек с четверенек поднимается на ноги, когда впервые неразборчивое рычание передается и воспринимается как знак…

— Это совсем как ваши «первые разы». Но, если угодно, я скорее назову это теорией капли воды, переполнившей чашу. Так это будет нагляднее. Или, скорее, теорией первого атома первой молекулы капли воды, переполнившей чашу.

Забыв о наших разногласиях и вновь подхватив гипотезу глобального потепления — Моравски на полном серьезе, с добавлением научных сведений, Мартен и я — скорее как развлечение, — мы дали волю фантазии, пытаясь прогнозировать его возможные последствия. Полярные ледники растают, Франция превратится в пустыню, и нам придется искать территории для проживания с умеренным климатом где-нибудь в Рейкьявике или Мурманске.

Затем разговор перешел на более серьезные темы. Мартин с библиотекарем сцепились по поводу какого-то эпизода из древнегреческой истории, который совершенно выпал у меня из памяти. Постоянно оборачиваясь и высматривая официанта, чтобы заказать еще по коктейлю, я невольно начал прислушиваться к разговорам наших соседей — трех молодых людей и девушки лет двадцати, которые спорили не менее горячо, чем мы, хотя пили всего лишь мятную воду. Их тема была еще более странной, чем наша: речь шла об «играх на свежем воздухе» с участием коров! Пальму первенства в изобретении игры присудили невысокому юноше с бородкой: его идея по поводу «прекрасного сельского труда» заключалась в том, чтобы написать на шкуре каждой коровы в стаде разные слова — существительные, прилагательные, глаголы — и ждать, пока они, щипля траву и переходя с места на место, в конце концов случайно составят фразу, заключающую в себе хоть какой-то смысл.

Я про себя улыбнулся такой идее, как вдруг с удивлением заметил в толпе прохожих своего дядю. Решительно в этот чудесный вечер все жители Оксерра и окрестностей словно назначили друг другу свидание на городской площади! Дядюшка был не один — он обнимал за талию какую-то женщину, красивую, хотя уже в годах. Он тоже заметил меня издалека, очевидно пытаясь разглядеть свободный столик. Я слегка помахал ему рукой. Он тотчас же приблизился, хотя его спутница, похоже, была не слишком довольна тем, что придется делить компанию с третьими лицами. Впрочем, вскоре после того, как он нам ее представил (назвав «подругой»), она ушла, сославшись на усталость. Я заметил на ее довольно утонченном, слегка замкнутом лице не столько усталость, сколько явную неприязнь к комедии социальных условностей. Мы слегка потеснились, и дядюшка уселся между библиотекарем и мной. Я давно мечтал познакомить этих двух оригиналов, которые, каждый по-своему, вызывали у меня восхищение. Сам я предпочел воздержаться от участия в беседе.

Все наконец устроилось. Появился официант с нашими тремя «Антильскими поцелуями», дядюшка сразу же сделал свой заказ, но с таким обилием уточнений, что мы все пополам складывались от смеха, — включая, впрочем, его самого и официанта. Он хотел водку с апельсиновым соком, но не чисто апельсиновым, а смешанным с лимонным, — причем лимон он хотел выжать сам. Официант спросил, почему вдруг он ему не доверяет. «Отнюдь, — отвечал дядюшка, — просто я хочу съесть лимонную кожуру — я ее люблю с детства. Это самое вкусное!» Когда официант ушел, Моравски заявил еще более удивительную вещь: он с детства обожает сырные корки, особенно от грюйера. Мартен и я оказались в стороне: у нас не было ни малейшего пристрастия к яичной скорлупе, ни малейшей слабости к подгнившим бананам! Затем дядюшка, наклонившись ко мне и поправляя свои небольшие очки, поинтересовался:

— А где твоя подружка — как там ее, Глициния?

— Эглантина. Она сегодня ужинает с родителями.

Судя по всему, она произвела на него очень хорошее впечатление. Я в шутку сказал, что хочу остаться холостяком, как он, что у меня аллергия на семейные отношения.

— Не на всякие, вот увидишь! — провозгласил он с видом прорицателя.

Потом он напомнил, что я вот уже второй раз в течение короткого срока встречаю его в Оксерре, и это свидетельствует о том, что вовсе не такой уж он отшельник.

— Но все же не забывай, что я был архитектором. Я люблю города — настоящие города, со своей индивидуальностью, со своим лицом. Этот — один из последних.

Тут разговор свернул на тему урбанизма, и Моравски опять получил возможность блеснуть красноречием. Кажется, они с дядей оценили друг друга по достоинству. Увы, буквально через несколько минут по улице мимо нас, буквально в двух шагах от террасы, проехала полицейская машина с крутящейся синей мигалкой. Едва завидев ее, дядюшка проворчал: