Голоса на ветру - Гроздана Олуич Страница 32

* * *

Парнишка, спросивший: «Это что, моя жизнь?», изменил уверенность Данилы Арацкого в том, что люди живут не забвением, а воспоминаниями. Забвение Ружи Рашулы вселило в Данилу страх забвения гораздо больший, чем страх смерти.

Поэтому слова о том, что воспоминания равноценны яду, убивающему быстрее, чем укус змеи, произнесенные юношей, доставленным в больницу после того как он в парке напал на молодых женщин, так потрясли.

Да, было именно так – в самом конце рабочего дня полицейский привез в больницу парня, которого обвиняли в том, что он в парке пытался сунуть руку под юбки двум сидевшим на лавочке девушкам, при этом якобы спрашивая их невинным тоном: «Ты что, меня не помнишь? Мне кажется, мы с тобой знакомы?»

Девушки завизжали, вскочили, позвали полицейского. «Вот дуры!» —сказал им парень. Он же не змею им сунул под юбки, а всего лишь мизинец своего брата Томы, который так играл. А эти глупышки не поняли, бросились бежать, оставляя следы каблучков в подтаявшем на жаре асфальте, наверное, и от его ног тоже оставались следы, когда он пустился за ними вдогонку, а в голове его прыгали цифры. Если от правой колонки отнять левую, что получится? Не может быть, что он этого не помнит! Раньше он знал, а теперь забыл. Забыл из-за жары. В полдень, посреди длинной-длинной, разморенной жарой улицы и Святой Петр забыл бы ключ от врат рая, так почему же и ему было не забыть колонки цифр, хотя вообще-то это не колонки, а стадо овец, за которым бредет какой-то мальчик. Смотри-ка, да этот мальчик – он сам, только в башмаках взрослого мужчины.

Уставившись на башмаки, он не замечал, что вокруг него собирается толпа народа, из-за чего стадо овец вдруг куда-то делось. Он снова один. Прислонившись к стене, он от удивления широко раскрыл глаза, наблюдая, как пальцы его левой руки нежно поглаживают пальцы правой. И тут же понял, что то, что поглаживает левая рука, это не пальцы правой руки, а головки его братьев, тогда, когда их, ребятишек в домотканых рубашках, вместе с овцами на куски разнесла бомба. Не поэтому ли глаза у них такие же по-детски чистые, светлые и подвижные, как у детенышей ящерицы?

Под подозрительными взглядами прохожих он поднес правую руку к глазам и тут же убрал.

Мужчина, сидевший на скамейке напротив, подозрительно уставился на него. Но они с братом не обратили на него внимания, и Тома воспринял это как разрешения залезть девушке под юбку. Его смех, свободный как ветер, веселил их, несмотря на то, что тот тип продолжал подозрительно пялиться. А тут и средний брат, самоуверенно подмигивая, отправился на разведку, но девушки завизжали и вскочили так резко, что гулявшие в парке бросились к ним, собралась толпа. Боже, боже, кто бы мог подумать, что в парке столько людей. Так и лезут, и кричат, и плюются в него, а братья от ужаса закрывают глаза, им страшно, что их могут прогнать, опять туда, в эти горы, где после того как взрыв бомбы разорвал их на куски, вся деревня пыталась собрать их кости и не могла собрать.

Потом с воем сирены прикатил белый автомобиль, в который их покидали как рассыпавшуюся картошку. Медленно и осторожно он снова спрятал братьев в карман, в темноту, которая проглотила их много лет назад, когда взрыв бомбы в лесу превратил их вместе со стадом овец в куски мяса, а он остался невредимым, чтобы прятать и беречь их, потому что люди не смогут у него отобрать только то, чего не видят.

Им не удалось украсть у него братьев, хотя полицейские в белых медицинских халатах умеют забираться даже под кожу на черепе, только бы докопаться до того, что он чувствует, что думает.

– А ты, парень, хитер! – сказал один из врачей, заглядывая ему в лицо и не подозревая, насколько прав. Чтобы не выдать братьев, парень молчал. Да и о чем ему говорить, если дни напролет он проводит в четырех белых стенах с решетками на окнах, за которыми видны только вершины тополей и воробьи на карнизе. Женщин нет. Только один раз в палату вошла одна, принесла иголки, которыми будет колоть его тот тип в белом халате, чтобы узнать, почему он постоянно прячет руки в карманах.

Спасла нас левая рука, шептал он, нежно поглаживая ею правую, на ладони которой появилось лицо матери с печальными глазами. Только дурак не увидит, как ее пальцы нежно прикасаются к головам братьев, а потом гладят их щеки. Нежно. Нежно.

От прикосновения этих пальцев парню казалось, что он растворяется, и у него ничего не болит. На длинной, длинной улице в центре города в полдень много людей, но ему больше никто не нужен, так же как никто не нужен ему в той запертой на ключ комнате с решетками. Его мир полон и ароматен, как яблоко. Его мучает только то, что врачи, а, может быть, переодетые врачами полицейские то и дело входят, шепчутся, что-то ищут, выходят. Защищенные молчанием как броней, и он, и братья остаются недоступными их любопытству. Может, поэтому они хмурятся? Хотя с какой бы стати! Ну как он им скажет, почему прячет руки в карманах? Недовольные, они о чем-то сговариваются, потом ведут его в комнату, из которой иногда слышны крики. Цепляют к голове провода и подключают ток, вызывая такую боль, что от нее он теряет сознание.

Сколько все это продолжалось, он вспомнить не может. Он, легкий как щепка, поплыл вниз по течению малой смерти. Проснувшись, заметил, что на ладони нет больше лица матери, а глаза братьев гаснут. Тома сопротивлялся! Трепеща пытался что-то сказать, но исчез, а мир кубарем покатился в темноту.

– Вот, теперь с тобой все в порядке! – с гордостью в голосе сказал ему лечащий врач, кажется, его звали доктор Арацки. Доктор Данило Арацки. – Больше не бредишь братьями и бомбой, которая их убила, не говоришь о лице матери на ладони правой руки. Мы тебя вылечили, и ты можешь вернуться домой…

– Куда – домой, доктор? – в голосе парня послышались слезы. – Сожгли мой дом. Мне некуда идти и нечего терять! Нет у меня больше матери… и братьев…

На длинной, длинной улице много лиц. Вот только лето кончилось, и женские каблучки не оставляют следов на асфальте. Его вылечили и он может подойти к любой и сказать: «Мне кажется, мы знакомы…»

Кто-то из них нахмурится, кто-то засмеется, но ни одной больше Тома не подмигнет, ни одной больше не сунет руку под юбку. Томы нет!

– И меня нет, доктор! – парень опускает голову, а доктор Арацки кладет ему руку на плечо и спрашивает себя – помог он ему или сделал его несчастным?

Воспоминание о слезе, которая скользнула по щеке пациента, будет преследовать его повсюду, от больничной палаты в Губереваце до Гамбурга, Нью-Йорка, Хикори Хилла… на всех длинных, длинных улицах, под жарким солнцем, в полдень…

* * *

Молодого парня, слезу которого он запомнил навсегда и которая лишала его покоя и ставила перед ним вопрос, не является ли возвращение больных в реальность одновременно и возвращением в одиночество и тоску, Данило Арацки больше не встречал. Так же, как больше не встречал он и Ружу Рашулу, хотя сохранил в себе ее страх потерять слова, потерять самого себя, и эти страхи трансформировались в нем в страх того, что он напрасно ищет Петра.