Короткая фантастическая жизнь Оскара Вау - Джуно Диас Страница 32

Что до Бели́, эта поездка запомнилась ей как самое приятное, что с ней случилось за всю жизнь в ДР. С тех пор она не могла слышать слово «Самана», чтобы перед глазами не мелькнула та последняя весна ее молодости, весна расцвета, когда она была еще юной и прекрасной. Самана навеки слилась в ее памяти с занятиями любовью, с небритым подбородком Гангстера, царапавшим ее шею, с шумом Карибского моря, что игриво обхаживало безупречные пустынные пляжи, с чувством покоя и веры в будущее.

Три снимка, сделанных в Самане, и на каждом она улыбается. Они занимались всем тем, чем мы, доминиканцы, так любим заниматься на отдыхе. Ели жареную рыбу и плескались в реке. Бродили по пляжу и пили ром, пока глазные мышцы не начинали пульсировать. Впервые в жизни Бели́ полноправно распоряжалась собой и пространством вокруг, поэтому, пока Гангстер мирно дремал в гамаке, она увлеченно играла роль жены, набрасывая предварительный эскиз домашнего хозяйства, которым они вскоре обзаведутся. По утрам она подвергала их домик-кабану тщательной уборке и вешала свежие яркие цветы гирляндами на каждую балку и каждое окно, а из продуктов, что ей удавалось выменять, и рыбы, купленной у соседей, она готовила одно занятное блюдо за другим – демонстрируя навыки, приобретенные в «потерянные годы», – и то, как насытившийся Гангстер похлопывал себя по животу, его недвусмысленные похвалы, тихое испускание газов, когда он лежал в гамаке, все это звучало музыкой для Бели́! (По ее представлениям, на том отдыхе она стала его женой во всех смыслах, кроме законного.)

Они с Гангстером умудрились даже поговорить по душам. На второй день он показал ей свой старый дом, заброшенный и побитый ураганом. И потом она спросила его: «Тебе не бывает жаль, что у тебя нет семьи?»

Они сидели в единственном приличном ресторане в городе, где столовался Скотокрадово Семя, когда наезжал в эти места (о чем здесь до сих пор рассказывают путешественникам). Видишь этих людей? – он кивнул в сторону бара. У них у всех есть семьи, по ним видно, семьи, которые зависят от них, и наоборот, и для кого-то это хорошо, для кого-то плохо. Но какая, на хрен, разница, если никто из них не свободен. Они не могут делать что хотят, не могут пойти своим путем. У меня нет никого в целом мире, но зато я свободен.

Бели́ никогда не слышала, чтобы кто-то говорил так о себе. Я свободен не было популярным рефреном в эпоху Трухильо. Но это задело в ней некую струну, она увидела Ла Инку, соседей и свою все еще подвешенную в воздухе жизнь в ином свете.

Я свободна.

Я хочу быть как ты, сказала она Гангстеру спустя несколько дней, когда они ели крабов, приготовленных ею в соусе с зернами помадного дерева. Он как раз рассказывал ей о нудистских пляжах на Кубе. Ты бы там была звездой, смеялся он, пощипывая ее за сосок.

– Что значит – как я?

– Хочу быть свободной.

Он усмехнулся и приподнял пальцем ее подбородок.

– Тогда станешь, моя прекрасная негра.

На следующий день защитная пленка, окутывавшая их идиллию, наконец порвалась и в прореху посыпались беды реального мира. К их кабане подъехал мотоцикл, на котором сидел чрезмерно толстый полицейский. Капитан, вас требуют во дворец, сказал он, не расстегивая шлема. Похоже, опять проблемы с подрывными элементами. Я пришлю за тобой машину, пообещал Гангстер. Погоди, я поеду с тобой, заторопилась Бели́, не желая, чтобы ее снова бросили, но он то ли не расслышал, то ли сделал вид, что не слышит. Погоди, черт возьми, в бессильном гневе кричала она. Но мотоцикл не притормозил. Погоди! Машина тоже не материализовалась. К счастью, Бели́ завела привычку подворовывать у него деньги, когда он спал, надо же ей было себя содержать во время его отлучек, а иначе она застряла бы на этом гребаном пляже черт знает на сколько. Прождав восемь часов как последняя идиотка, она взвалила на плечо сумку (оставив его барахло в кабане) и зашагала по обжигающей жаре воплощением мести на двух ногах; шагала, как ей показалось, полдня, пока не наткнулась на продуктовую лавку, где двое крестьян поправлялись от солнечного удара теплым пивом в компании с лавочником, сидя в тени и отгоняя мух от закуски (другого тенистого места поблизости не наблюдалось). Когда мужики наконец осознали, что она стоит напротив них, они с трудом, но поднялись. К тому времени ее злость иссохла, ей хотелось только одного – прекратить передвигаться пехом. У кого-нибудь здесь есть машина? К полудню она сидела в пропыленном «шевроле», направляясь домой. Вы бы придерживали дверцу, посоветовал водитель, а то она отвалится, не дай бог.

Пускай отваливается, и Бели́ демонстративно сложила руки на груди.

Им пришлось проехать через одну из забытых богом «общественных язв», что нередко портят вид артерий, связующих крупные города, – горстка убогих хижин, будто сооруженных сразу после урагана или иного бедствия. Единственным признаком деятельности была висевшая на дереве козлиная туша, ободранная до оранжевого переплетения жестких мышц, и только на голове оставили кожу, отчего морда животного напоминала погребальную маску. Освежевали козла совсем недавно, плоть все еще подрагивала от мушиных наскоков. То ли от жары, то ли от двух банок пива, выпитых, пока лавочник разыскивал родственника с машиной, а может, освежеванный козел так растревожил Бели́ или нахлынули сумрачные воспоминания о «потерянных годах», но наша девочка могла бы поклясться, что у человека, сидевшего в кресле-качалке перед одной из лачуг, не было лица, и он помахал ей и в тот же миг сгинул в облаке пыли, прежде чем она успела проверить, не померещилось ли ей. Вы это видели? Уж простите, вздохнул водитель, я и дорогу-то едва вижу.

Вернувшись домой, спустя два дня она начала чувствовать холод в животе, словно там что-то утопили. Она не понимала, что с ней; каждое утро ее тошнило.

Первой догадалась Ла Инка.

– Так, этого и следовало ожидать. Ты беременна.

– Нет, я не беременна, – просипела Бели́, утирая с губ вонючую жижу.

Она ошибалась.