Время золотое - Александр Проханов Страница 32

Бекетов осознавал всю опасность работы, которую выполнял. Встречи, что он проводил, могли ему стоить жизни. И не только потому, что его могли разгадать, уличить во лжи, ликвидировать, как провокатора и лазутчика. Люди, с которыми он встречался, партии и движения, которыми манипулировал, были подобны электрическим жилам, пропускавшим ток гигантского напряжения. Бекетов обнажал эти жилы, соединял, изменял направление тока, сливал воедино гигантские энергии. Неосторожное движение или неверное соединение контактов, ошибка в клемме или неправильный выбор полюсов – и полыхнет ослепительная молния, расплавит провода, убьет незадачливого электрика, разрушит все здание электростанции. Породит бесчисленную цепь катастроф и аварий.

Теперь он отправлялся ко Льву Семеновичу Шахесу, еврейскому активисту, директору одного из фондов, живущих на зарубежные средства. Фонд занимался правозащитной деятельностью, выявлял национал-экстремистов, помогал деятелям еврейской культуры, отправлял в Америку и Израиль наиболее талантливых студентов. Шахес, распоряжаясь фондом, был в то же время негласным управляющим множеством еврейских сообществ, кружков, литературных и театральных студий, культурных инициатив и телевизионных программ. От него тянулись нити к еврейским банкирам, либеральным министрам, иностранным посольствам. Он перебирал эти нити, как опытный ткач, сплетая разноцветный ковер, куда вплетал политиков, финансистов, художников. Не он изобретал узоры ковра. Он лишь чутко реагировал на бесчисленные, поступавшие к нему сигналы, из которых складывалась жизнь разветвленной еврейской среды, активной, нервной и бдительной.

Бекетов укрыл под рубашкой заветный диктофон. Поцеловал цветы орхидеи, пугаясь обнаружить в них следы увядания. Но цветы сохраняли свежесть, белоснежное целомудрие. Мама была по-прежнему с ним, напутствовала его безмолвной улыбкой. Он вышел из дома в рокот холодного туманного города с низкими облаками, из которых оседала промозглая изморозь.

Резиденция Шахеса помещалась в просторном офисе с окнами на Новодевичий монастырь, который казался нежной розово-белой вышивкой с продернутой золотой нитью. Бекетов каждый раз, глядя на изысканные кружева наличников, на золотые всплески летящих в небеса куполов, испытывал нежность, умиление, благоговел перед целомудренной женственностью, витавшей над монастырем.

Шахес был маленький, круглый, курносый, с белыми толстыми щечками, покрытыми светлой щетинкой. Почти не имел шеи. В коротких беспокойных руках вертелась какая-то мятая резинка, похожая на мокрого червяка. Он обладал внешностью, за которую его прозвали Наф-Наф, по имени одного из трех поросят. Когда он нервничал, то начинал так грассировать, что его речь становилась нечленораздельной и напоминала щелканье скворца.

Он встретил Бекетова радушно, усадив напротив окна с розовым видением монастыря. Распорядился принести чай в серебряном подстаканнике. Смотрел вопрошающими глазками, продолжая крутить в руках мятого червяка.

– Рад вас видеть, Андрей Алексеевич, в моей скромной, но уютной обители. Вы не можете не знать, как я вас уважаю. Вы несколько раз помогли мне в очень щекотливых делах, и, поверьте, я не забываю добро, умею быть благодарным.

– Я всегда видел в вас, Лев Семенович, просвещенного, думающего человека, чья деятельность способствует укреплению гражданского общества. Все ваши инициативы я старался поддерживать и защищал вас от нападок явных и скрытых антисемитов, которых, увы, немало в президентской Администрации.

Они обменялись знаками дружелюбия, которые предполагали доверительную и обоюдно полезную беседу. Молчали. Шахес смотрел на Бекетова настороженными глазками, крутя в руках червяка. За окном Новодевичий монастырь розовел своим дивным облачением, похожий на невесту с восторженными золотыми очами.

– Я сожалею, Андрей Алексеевич, что вы покинули Администрацию президента. Не только потому, что в вашем лице я встречал понимание в очень тонких вопросах. Но и потому, что, мне казалось, президент пользовался вашими советами, чтобы удерживать наше беспокойное общество в равновесии, гасить разрушительные инстинкты ненависти и ксенофобии, уберегать страну от погромов. – Шахес благодарно моргнул круглыми, в белых ресницах, глазами, приглашая Бекетова начать разговор, ради которого тот появился в его кабинете.

– Вы заблуждаетесь, Лев Семенович, относительно Чегоданова. Когда он был президентом, он не сдерживал проявления ксенофобии и антисемитизма, а, напротив, тайно их поощрял. Он, при всей его внешней толерантности, ярый антисемит. Это во многом послужило причиной нашего разрыва. Мне стало отвратительно с ним работать.

– В самом деле? – Белые бровки Шахеса высоко взлетели над изумленными глазами. Резинка в его пальчиках нервно закрутилась, как дождевой червяк, в который всаживают рыболовный крючок. Бекетову казалось, что это странный нервный отросток, черенок мозга, который реагирует на раздражающие сигналы, участвует загадочным образом в мыслительном процессе Шахеса. – В чем же проявляется юдофобство Федора Федоровича Чегоданова?

– Вы можете не поверить, но Чегоданов способствует финансированию ультранационалистических, юдофобских организаций. Он воздействовал на суд присяжных, оправдавший безумного полковника, который готов стрелять в еврейских банкиров. Он тайный поклонник Сталина и при мне сожалел, что тот не успел выселить евреев в Биробиджан, и тогда, как он сказал, «воздух в Москве был бы чище». В узком кругу он называет видных представителей еврейской культуры «жидами». Он принимал у себя делегацию палестинских террористов хамас, обещая поставить им противотанковые ракеты «Корнет». Я слышал, как он язвительно отзывался о евреях, которые «сделали гешефт на холокосте», и предсказывал, что Германия в скором времени сбросит с себя «еврейское иго». А однажды, когда я без предупреждения зашел в его кабинет, он с упоением смотрел фильм Лени Рифеншталь «Триумф воли», и, когда колонны штурмовиков с ночными факелами образовали гигантскую свастику, на лице его блуждала безумная улыбка.