Париж никогда тебя не оставит - Эллен Фелдман Страница 32

– Идите в заднюю комнату, – шепчет он. – И сделайте так, чтобы Виви молчала.

Он выскальзывает на улицу и закрывает за собой дверь. В их убежище Виви сидит в своей кроватке, так широко распахнув от страха глаза, что даже белки светятся в темноте. Она спрашивает, что случилось. Шарлотт шикает на нее и берет на руки. Виви спрашивает еще раз, громче. Шарлотт осторожно закрывает ей рот рукой.

– Это игра, – шепчет она ей на ухо. Виви трясет головой, пытается отодвинуться. Шарлотт обнимает ее покрепче. – Это прятки, – шепчет она.

Виви знает, что никакая это не игра, но также знает, что с матерью сейчас шутки плохи. Она прекращает извиваться в руках у Шарлотт. Звякает колокольчик над дверью. Он их впустил. «Вы все еще мне не доверяете», – сказал он. Она было начала доверять, но теперь ее гложут сомнения.

Она тихо сидит в темноте, вслушиваясь в немецкую речь. Те, кого он впустил, – сколько их, сказать нельзя, не меньше двух, судя по голосам, – настаивают, что должны обыскать помещение. Он отвечает, что уже все обыскал.

– Здесь никого нет, – говорит он. – Этот магазин закрывается на ночь.

Они требуют, чтобы он сказал им, кто он такой. Он в ответ спрашивает у них документы. Это было бы ужасно смешно, прямо-таки сценка из комедии, если бы не было так страшно.

Во дворе один за другим гаснут огни. В темноте, наверное, легче будет спрятаться, хотя она и представить себе не может где.

Она слышит, как они проталкиваются мимо него, под их сапогами скрипит старый паркет, когда они расхаживают по магазину. Она оставила дверь в кладовку чуть-чуть приоткрытой, чтобы можно было слушать. Закрыть ее она не смеет. С Виви на руках, медленно, замирая на каждом шагу, она передвигается к чулану. Дверца скрипит, когда она ее открывает, но чужие голоса и топот тяжелых сапог заглушают звук. Уже закрывая за собой дверцу чулана, она слышит, как они заходят в кладовку. Примерно на высоте трети чулана расположена полка. Еще выше – вторая. Дерево старое, хрупкое. Впервые она рада тому, что голод так сказался на ее фигуре, оставив практически одни лишь кости. Она встает на нижнюю полку как на ступеньку и, держа Виви одной рукой, умудряется забраться на верхнюю. Подбирает ноги и снова закрывает Виви ладонью рот.

Слышно, как они ходят по комнатке. Один из них замечает незастеленные постели на диване и в кроватке. Офицер – ее офицер – поясняет, что белье осталось после людей, арестованных здесь жандармами во время облавы.

Снова топот сапог, пауза, опять топот, и сапоги замирают перед чуланом. Дверца отворяется. Она вынуждает себя не двигаться, старается только сжаться в незаметный комочек. Задерживает в темноте дыхание. Дверца закрывается. Шаги удаляются, пересекают кладовку и вот уже раздаются в магазине. Колокольчик над дверью брякает, замолкает. Она гадает – может, это ловушка? Вылезти из чулана и проверить она не осмеливается.

Виви старается вывернуться из-под руки матери. Шарлотт удерживает ее изо всех сил. Маленькое тельце извивается, но Шарлотт сжимает дочь железной хваткой.

В комнатке снова топот сапог, на этот раз всего одна пара. Тишина. Он, наверное, оглядывается по сторонам. Звук становится ближе, вот он уже у самого чулана. Дверца распахивается. Он, щурясь, вглядывается в темноту, а потом протягивает руки за Виви. Она передает ему дочь.

Обхватив Виви одной рукой, он протягивает другую Шарлотт, чтобы помочь ей спуститься. На секунду они оказываются прижаты друг к другу в тесном чулане. Он делает полшага назад, чтобы дать ей выйти, относит Виви в ее кроватку. Шарлотт следует за ним, накрывает дочь одеялом, убирает волосы с ее лба, говорит ей, какая она молодчина. Виви глядит вверх, на них обоих. Шарлотт видит, как ужас начинает уходить из ее глаз. И тут он делает нечто потрясающее, еще более потрясающее, чем когда встал на их защиту. Он садится боком на кроватку и начинает петь. Слова Шарлотт не понимает – он поет на немецком, – но мелодию она знает. «Колыбельная» Брамса. Голос у него совсем не сильный, и он немного фальшивит, однако Виви, кажется, все равно. Глаза у нее начинают закрываться. Он заканчивает. «Еще», – требует она по-детски властно, но страх прошел. Он снова начинает петь. На этот раз к концу песни Виви уже спит. Кто этот человек?

– Спасибо, – произносит Шарлотт, уже второй раз за эту ночь. Говорит она шепотом, но он кивает в сторону магазина и первым выходит из комнатки.

Мир снова темен и безмолвен. Они убрали со двора прожекторы. Автобусы и грузовики давно уехали. Стоит какая-то нереальная тишина. Квартал словно вымер, если не считать редкого топота бегущих ног. Шарлотт вспоминает свой недавний план сбежать и решает, что кто-то пытается таким образом спастись, но потом понимает, что это, должно быть, первая волна мародеров, прочесывающих брошенные квартиры, забирающих все ценное, а иногда и не очень. Жажда урвать что-то на дармовщину не так уж не похожа на жажду крови. Стоит только начать – и остановиться невозможно.

По улице проносится полицейская машина. Сирена молчит, но фары пронизывают магазин насквозь. Он толкает ее в нишу у задней стены, за старое кожаное кресло. Слишком поздно для этой машины, но если следом едет еще одна, то все, что они увидят, – это спина в униформе вермахта.

Они стоят так некоторое время, она – прижавшись спиной к полкам с детскими книгами, он – нависая над ней, и ждут. Потом, через некоторое время – она и понятия не имеет, какое именно, – она начинает отодвигаться от него, но он кладет руку ей на плечо.

– Может, будут еще, – говорит он, но по его тону она понимает, что думает он не о полицейских машинах. Его щетина царапает ей лоб, а потом он наклоняет голову к ее губам. Она говорит себе отодвинуться, но не в силах. Спазм внизу живота слишком ей знаком, слишком настойчив. Ей стыдно. Она бесстыдна. У нее нет воли, но у ее тела – есть. Оно борется за то, чтобы вернуться к жизни. Ее шатает к нему, и она поднимает лицо к нему навстречу. Он расстегивает кофту, в которой она теперь спит, потом руки проникают под ее ночную рубашку. Она умудряется подавить стон, но свои руки она уже не контролирует. Пальцы расстегивают мундир, стягивают с него ненавистную форму. Ее снова начинает трясти. Виной тому весь ужас этой ночи, и облегчение, и прикосновение к его коже. О, как же она скучала по этому прикосновению. И вот это-то воспоминание, это ощущение кожи Лорана под пальцами останавливает ее. Она уворачивается, натягивает рубашку на грудь, прижимает к себе кофту. Ничего не говорит. Ей и не нужно.

Он стоит, глядя на нее сверху вниз. В темноте видны только его глаза. Она ожидала гнева. Она видит печаль.

Он застегивает мундир, одергивает его и направляется к дверям. Паркет скрипит под его сапогами. Его тень, словно призрак, скользит в ночи. Он протягивает руку к двери. Колокольчик рвет тишину на клочки. И внутри у нее тоже что-то рвется. Она уже у двери.

– Джулиан. – В первый раз произносит она его имя.

Стыд потом вернется. Как только она могла заняться любовью с врагом? Враг-любовник. Это просто отвратительно. Она отвратительна. Но все это придет потом. Она садится на него верхом прямо в том самом кресле. Что еще хуже, но о кресле она будет думать тоже потом, не сейчас. Она вцепляется в него руками и ногами, впивается ртом: и тело ее, и душа изголодались за годы одиночества, и страха, и самоотрицания. Движимый тем же голодом и одиночеством, и – хотя тогда она еще об этом не знает – гораздо более сильным чувством стыда и страха, он поднимается ей навстречу, внутрь нее. Они сплетены вместе, рот ко рту, кожа к коже, член к вагине. К тому времени, как они заканчивают, – нет, закончить они не смогут никогда, – к тому времени, как они останавливаются, окна магазина серы от рассвета и тонкий луч, словно палец, перебирает разбросанные по улице после вчерашней облавы предметы. Это зрелище для нее – словно плевок в душу. Она слезает с него, отворачивается от окна и того, что за ним, натягивает ночную рубашку, просовывает руки в рукава кофты, застегивается. Он все еще сидит в кресле – том самом кресле. Ей хочется выдернуть его из кресла и вышвырнуть вон из магазина. Дело не в том, что кто-то может пройти мимо по улице и увидеть их. Дело в том ужасе, который она испытывает при мысли о собственном поступке. У выражения «враг-любовник», которое ночью было исполнено такой эротики, теперь какой-то отвратительный, тошнотворный привкус.