Париж никогда тебя не оставит - Эллен Фелдман Страница 31

И опять она думает о том, что нужно хватать Виви и бежать. В этом районе она знает каждую улочку, каждую подворотню, а они только начали строить баррикады. Она сможет выбраться. Но ее снова охватывает неуверенность. Точно ли они будут в большей безопасности на улице, чем укрываясь здесь? Она отползает обратно в каморку на задах магазина. Виви все еще спит. Шарлотт садится на диванчик и пытается немного подумать. Им с Виви нечего бояться. Документы у них в порядке. Тут ей вспоминаются часы, переведенные на французское время, и запрещенная книга, которую еврей написал о еврее, и документы, которые Симон перевозила, когда была курьером и флиртовала в поезде с немцами. Симон тогда ничего не сказала ей о том, что и куда именно она везла, и Шарлотт не стала спрашивать, но это не значит, что немцы тоже ничего об этом не знают. Коллабо повсюду, они жаждут обменять информацию на продукты, или на сигареты, или на собственную шкуру. Им не терпится доказать свой патриотизм в отношении обновленной, очищенной Франции, сдавая немцам остатки старой. Папки с делами, изложенными в мельчайших подробностях, хранимые с немецкой аккуратностью, полка за полкой в специальных правительственных шкафах. Даже жандармы, которые раньше работали спустя рукава, нашли новый источник вдохновения в немецких хозяевах и собственном антисемитизме и стали действовать гораздо эффективнее. И если для ареста повода нет, его всегда можно придумать. Симон отправили в Дранси не за то, что она перевозила запрещенные бумаги, и даже не за то, что не носила звезду, а за то, что неправильно прикрепила ее к одежде. С другой стороны, напоминает Шарлотт себе, никто не знает, что она здесь. Магазин закрыт. Они решат, что здесь никого нет. Но все равно могут проверить. Они очень дотошные, эти немцы.

Становится слышен топот бегущих сапог. Нет, грохот бегущих сапог. Их слишком много, чтобы можно было различить отдельные шаги. Крики – на французском и немецком. На одном конце улицы они кричат людям выходить. На другом – оставаться на местах. О, они очень методичны, не придерешься. Теперь они пойдут от дома к дому, не спеша, чтобы уж точно никого не упустить.

Внезапно комнатку заливает свет. Такой яркий, что даже занавеска для светомаскировки ему не помеха. В их дворике светло как днем. Нет, еще светлее. Будто все раскалено добела. Они, наверное, установили прожекторы. Ей-то казалось, что темнота делает мир более пугающим, но этот обжигающий свет ослепляет ее, делает абсолютно беспомощной. Даже если она осмелится отдернуть занавеску и выглянуть во двор, ей ничего не удастся разглядеть.

За окном топочут сапоги, слышатся мужские выкрики, визг, вопли. Виви начинает плакать. Шарлотт подхватывает ее из кроватки, берет на диван, прижимает к себе под одеялом, шепчет, что все в порядке, стараясь ложью заставить ее замолчать. Хотя вряд ли кто-то способен разобрать всхлипыванья одного-единственного ребенка за всем этим ужасом снаружи.

Они колотят в двери – глухие удары кулаков, потом более резкий стук оружейных прикладов; трещит, не выдержав, дерево. Мужчины кричат, женщины визжат, дети орут. Она прижимает к себе Виви и молится Богу, в которого не верит. Где-то напротив, во дворе, в небо ввинчивается вопль, а потом глухой удар – и вопль обрывается. Она не сразу понимает, что произошло. Кого-то выкинули из окна – или этот кто-то выпрыгнул сам.

Трещит еще одна дверь. Так близко, что это, должно быть, булочная по соседству. А она-то сказала себе, что они не станут в такой час возиться с магазинами. Поэтому-то они и пришли еще до рассвета – чтобы застать людей дома, врасплох, только-только проснувшимися, неодетыми, уязвимыми. Она убеждает себя, что булочная – это дело другое. Что работники, должно быть, уже на местах. В ослепительном свете, бьющем снаружи, она уже может разглядеть часы у себя на руке. На часах пять. Это значит четыре утра по-местному. Она стала такой трусихой, что перевела на немецкое время не только часы в магазине, но и свои наручные.

Во дворе слышится пронзительный вопль ребенка, и она еще теснее прижимает к себе Виви. Вопль резко обрывается. Начинает рыдать женщина. И снова Шарлотт понимает, что это значит.

Стук еще ближе. Они у дверей книжного. Если она не откроет, они разобьют стекло и вломятся силой. И опять ее сознание мечется между двумя возможностями. Чулан в углу, под скатом крыши, где проходит труба отопления, почти незаметен. Но «почти» – этого недостаточно. Они увидят. Если их с Виви найдут спрятавшимися, то решат, что им есть что скрывать. Может, лучше будет выйти им навстречу. Она отопрет дверь, они ворвутся внутрь, потребуют документы, она их предоставит, и они отправятся дальше, ломиться в следующую дверь следующего магазина или квартиры. Вот только это не сработает. За годы, которые прошли с тех пор, как они захватили Париж, она насмотрелась на то, чем кончаются конфликты и облавы. И как опьяняюще воздействует на них насилие. Чем больше они кричат на людей, чем больше унижают их, бьют, пинают – тем больше им хочется это делать. Это жажда крови. Это нельзя остановить, можно только переждать.

Внезапно стук в дверь прекращается. Во дворе всё так же кричат, но перед книжным стихло. Даже Виви перестала хныкать и теперь прислушивается.

Шарлотт кладет ее в кроватку, прижимает палец к губам, чтобы предупредить: надо молчать – и снова прокрадывается в помещение магазина. Сквозь стекло ей видны спина офицера в форме вермахта и трое жандармов, стоящих к нему лицом. Даже по одной только спине она знает: этот офицер – ее офицер. Что он говорит, не слышно, но видно, как его слушают жандармы. Они кивают, переглядываются, снова кивают и идут дальше.

Офицер продолжает стоять перед ее магазином. Подходит еще одна группа жандармов. Что бы он им ни сказал, это снова срабатывает. Они уходят. Этот конец улицы уже утих. Даже шум во дворе постепенно замирает. Крики и суматоха перемещаются к автобусам, которые поставили дальше, за баррикадами. Люди орут, плачут, умоляют. Она передвигается поближе к двери. Офицер все еще загораживает собой вход. Скорчившись за дверью, она смотрит, как он делает несколько шагов в сторону улицы. На мостовой раскиданы обрывки чьих-то жизней, вырванные в ярости из рук, выроненные от ужаса, – шляпы и башмаки, женская сумочка, фотография в рамке, авоська с едой. Он наклоняется, подбирает плюшевого медвежонка, отряхивает, несколько секунд стоит с игрушкой в руке, а потом пересекает улицу и сажает медвежонка у стены. Возвращается и осторожно стучит в дверь.

– Мадам Форэ, – шепчет он.

Она приоткрывает на волосок дверь. Он проскальзывает внутрь и закрывает дверь за собой.

– Как вы узнали, что я здесь? – спрашивает она шепотом.

– Виви поверяет мне свои секреты. Она говорит, вы часто здесь ночуете. Когда я узнал об облаве… – Его голос обрывается.

– Спасибо вам.

– Насколько хороши ваши документы?

– То есть в порядке ли они?

– То есть насколько хорошо они подделаны.

– Они не подделаны.

Он продолжает смотреть прямо на нее.

– Вы все еще мне не доверяете.

Ответить она не успевает – снаружи опять слышится топот сапог. В этот раз кричат на немецком. Это вермахт или гестапо, не жандармы.