Всадник с улицы Сент-Урбан - Мордекай Рихлер Страница 31

— Ну, ты и змей! Жопа ты с ручкой! Ты в самом деле обжимаешься с парнями?

Джейк послал ему воздушный поцелуй.

— Возьми назад! Возьми его назад, грязный урод!

2

С самого детства каждую осень он смотрел, как птицы — вот хитрюги! — летят на юг, а в тот октябрь и сам последовал за ними. Через границу, к теплу и свету. Прямо как его дядья, обожающие Майами и нью-йоркские курорты в Катскиллских горах; да и как тетушки, которых манят и влекут к себе кудесники-врачи из клиники Мэйо [99].

Нью-Йорк, Нью-Йорк! Лишь он всегда был нашей подлинной столицей. Что там какая-то Оттава или Квебек-Сити! Мелкие городишки, куда приходится наезжать, когда надо дать на лапу правительственному гою за какой-нибудь контракт или разрешение на строительство. Те места, откуда исходят чиновничьи распоряжения, а вовсе не те, где бурлит настоящая жизнь. Ах, Нью-Йорк! В Монреале между Парк-авеню и Мейн нет ни одной табачной лавки, где заодно не торговали бы нью-йоркскими газетами: «Ньюс», «Миррор», «Дейли рейсинг форм»… А там Эд Салливэн, Багз Бэер и Дэн Паркер! Комиксы про Гампсов и про «Улыбчивого Джека». Дороти Дикс, Гедда Хоппер… Но превыше всех — Уолтер Уинчелл [100].

Во время войны Джейк был мальчишкой-несмышленышем. Что он запомнил? Ну разве что плакат на стене заведения Танского «Сигары & Воды», предупреждавший, что СТЕНЫ ИМЕЮТ УШИ и ВРАГ НЕ ДРЕМЛЕТ. Запомнились папа и мама, дядья и тетки, в пятницу вечером щелкавшие орешки, с нетерпением ожидая, когда же Соединенные Штаты в лице двух несравненных колоссов, доблестных витязей — Франклина Рузвельта и Уолтера Уинчелла — прекратят болтать чушь и наконец сподобятся вступить в войну. Британцами все восхищались: те были молодцы, истинные храбрецы, но гораздо больше надежд возлагалось на морскую пехоту США. Легко было представить, как мужчины, похожие на Джона Уэйна, Кларка Гейбла и Роберта Тейлора, оставят мокрое место от немецких танковых дивизий, тогда как Ноэль Кауард, Лоуренс Оливье и те другие, чьи лица мелькали в потоке британских военных фильмов, все выглядели как-то неуверенно, слишком уж по-человечески уязвимо. Как с тобой и со мной, с ними мог случиться сердечный приступ, могли завестись какие-нибудь полипы в прямой кишке, могли связаться с дурной компанией дети. Но Уинчелл? Изумительный Уолтер? Что вы! Его никакая напасть не возьмет! Там, у себя на Манхэттене, он всегда готов осыпать похвалами лучших из лучших — вечер за вечером, невзирая на национальность, цвет кожи и политические пристрастия. Уолтер Уинчелл разъезжает там на радиофицированном полицейском автомобиле и, бдительно поглядывая из-под широкополой шляпы, разоблачает «америка-фёрстеров», задает перцу противникам Рузвельта и мочит злодеев и юдофобов прямо в их норах. Кому же, как не славному У.У., рассказать всем мистерам и миссис в Америке, всем самолетам в небе и кораблям в море о том, какую страшную, неравную борьбу ведут евреи? Рассказать про Барни Росса; про Ирвинга Берлина и Эдди Кантора [101], столь бескорыстно расточающих свое время, силы и талант. Да и про то, что стрелком на первом самолете, потопившем японский корабль, летел еврейский мальчик — достаточно хороший мальчик, чтобы умереть за свою страну, но недостаточно хороший, чтобы быть принятым в некоторые клубы, названия которых У.У. может и огласить.

Нью-Йорк это марка, знак высшего качества. Оттуда прибыли в Монреаль Дженни Гольдштейн и Аарон Лебедефф [102]. Когда история «Эйби и его Ирландской Розы» [103]попала наконец на сцену монреальского «Театра Его Величества» и дядья с тетками ходили туда ее смотреть (да не раз, а целых два раза), на рекламных плакатах в виде гарантии значилось: ПОСТАВЛЕНО В НЬЮ-ЙОРКЕ. В благословенном Нью-Йорке, где Бернард Барух, сидя на парковой скамеечке, давал советы президентам и премьер-министрам, когда им дешево покупать и когда продавать подороже. Где мэр Ла-Гуардия таки был способен вставить словечко на идише! Где у Джейка есть даже троюродные братья — то ли на Деланси-стрит, то ли в Браунсвилле. Где записывал свои пластинки уморительный Мики Катц. Откуда прилетал Пьер Ван Паассен, чтобы, требуя пожертвований, повергать в слезы заполонившую проходы толпу слушателей рассказами о том, как Хагана [104]сражается в пустыне с Роммелем: иногда люди по нескольку дней не получают воды, так что порой им приходится пить собственную мочу.