Переводы с языка дельфинов - Юлия Миронова Страница 31

Алина чувствовала себя в деревне спокойно. Это был ее дом, и как бы хорошо или плохо она ни думала про него раньше, именно сюда ей захотелось вернуться при тяжелых жизненных испытаниях. Когда Семен позвонил и сказал, что приехать не сможет, она даже обрадовалась. Она и от него хотела отдохнуть.

Однако здесь у нее не все шло гладко. Вова быстро освоился в деревенском быту, но проблем было немало. Сначала Алине пришлось втолковывать родителям, что у него страшная аллергия на булку, манку и молоко. Бабушка не хотела смириться с тем, что внучку нельзя ни вкусный домашний творожок, ни омлетик. Но, заметив, что Вова дозволенные продукты кушает хорошо и не бывает голодным, Василиса Федоровна примирилась с диетой. Ивана Сергеевича вопросы питания не волновали, он в это никогда не вмешивался.

Реакции отца Алина очень боялась. Он был человеком прямым и твердым, старой еще закалки. Он никогда не мог понять Алину, когда та решила оставить работу после рождения ребенка.

— В нашей семье не было тунеядцев! Мать твоя на шею вас сажала и на работу бежала, в колхоз. А вы придумываете тут себе глупости всякие, лишь бы не работать! Что это такое, домохозяйка? Что это вообще значит? Что у тебя там, дом большой, хозяйство?

Алина досадливо пропускала слова отца мимо ушей, но неприятный осадок все равно оставался. Один раз, глядя, как отец играет с Вовой в догонялки во дворе, она не выдержала и решила ему отомстить. Решилась и сказала:

— Вот, если Вова не научится говорить, то будет инвалидом, стало быть, тунеядцем. Вот так вот, папа!

Иван Сергеевич встал посреди двора как вкопанный, вперил суровый взгляд в дочь и зычно выговорил:

— Никогда! Слышишь, никогда не называй моего внука тунеядцем! Мало ли что, не говорит он, беда какая! И без языка дел полно. Если ты там, в городе, ни к какому делу мальчишку не сможешь пристроить, то привози его к нам. Здесь всегда работа сыщется всякому человеку. Сможет и овец пасти, и коров доить. Никогда не будет он тунеядцем в деревне, даже и не думай, слышишь?

Алина смутилась и пошла в дом. Конечно, она рада, что родители с таким энтузиазмом приняли ее сына, считают его нормальным мальчиком, им даже не приходит в голову, что у него есть какая-то «болезнь», но она чувствовала себя опять немного потерянной. Ее усилия были направлены на излечение Вовы, а здесь, похоже, слово «вылечить» никто бы не воспринял всерьез.

С бабкой Марфушей вообще случился отдельный разговор.

Как-то Алина застала старушку, когда та, согнувшись, вылезала из подпола. Потом уперлась рукой в спину, пытаясь распрямится. Одежда на ней была чистой и наглаженной, но Алина знала, в чем проблема бабушки, и старалась не принюхиваться.

— Пойдем, Аленушка, я тебе компотику налью, малиновый, твой любимый, — прошамкала старуха.

Алина грустно было видеть ветхость и беспомощность бабушки. В ее памяти бабушка была маленькой, не слишком ласковой женщиной, державшей дом в кулаке. Только ее, Алину, любила и все ей прощала. Презрев современную Алину, называла по-деревенски Аленушкой, баловала без меры, а к остальным домашним бывала сурова. Никого не подпускала бабушка к плите, стряпней занималась только сама, иногда поручая кому-нибудь почистить лук или картошку. Мылась в банный день последней, и все до смерти боялись, что ей не хватит горячей воды.

Она прошла за бабушкой в маленькую комнатку с печкой, которую теперь Марфуша просила топить почаще, и села за стол. Бабка поставила компот на стол.

— На, Аленушка, держи кружечку, цветик мой.

Марфуша поправила скатерть, села на стул — спина прямая — и сложила руки на коленях. Алина налила в стакан ярко-красного компота и вопросительно посмотрела на бабушку.

— Послушай меня, милая, — начала Марфуша, — ты не смотри, что я старая, я все вижу и слышу. Жалуешься ты матери на пацаненка своего. Я хочу тебе рассказать кое-что. Матери не говори, что узнаешь… ей знать не обязательно, да и не ее это грех, а мой… Тебе два года было. Василиска на сносях была да поехала рожать в город. Вот Юлька, может, и помнит, кто знает, но это и не ее дело все равно. Родила Василиса ночью и уснула. Быстро родила, третий же. Пришла я к ней на следующий день да дивлюсь: не показывают ей ребеночка, рано, говорят, еще, а больше ничего не говорят. Я пошла в ординаторскую узнать, что да как, а меня вдруг внутрь запустили. Удивилась я, нашла врача. Врач солидный такой, борода, очки, халат белоснежный. Он и спрашивает меня: вы, говорит, мать Василисы Куденцовой? Я говорю: я, мол! Он мне и говорит: «У вашей дочери мальчик родился, больной, с синдромом Дауна. Болезнь эта тяжелая, не лечится. Дочь свою уговорите мальчика в роддоме оставить, за ним все равно специальный уход нужен, дома такой вы не сможете ему обеспечить. А вдруг помрет, так дома еще старшие дети, напугаются, будут потом ночью кошмары видеть».

— У меня есть брат?! — Алина была потрясена. Ну надо же! Как в бразильском сериале! Братишка, на два годика младше! Где-то, где?..

— А фото есть? — спросила Алина.

— Какое фото, ты меня не слушаешь? — Марфуша недовольно пожевала губами. Алина затихла. Бабка продолжила:

— Я стою как неживая, а он продолжает: «И поговорите с дочкой, нельзя ей больше рожать, сами понимать должны…» Я потихоньку в себя пришла и говорю: «Доктор, а чего ж не приносят ей кормить? Можно хоть посмотреть-то на него?» Он и говорит: «Да чего там смотреть-то! Любопытство, что ли?» А я говорю: «Ну, доктор, дайте я хоть одним глазком на внучка гляну. У нас все девки, мы радовались, что мальчишечка народился… а тут вон что…» Посмотрел он на меня странно и говорит: «Ну что ж, бабуля, может, так и лучше будет. Идите в палату». Пошла я к Василисе, говорю: «Готовься, сейчас кормить принесут». Она обрадовалась, пошла сиську мыть. Тут его в палату вносят, я смотрю: батюшки-светы! Толстая ряха, глазенки крохотные перекошенные, губища вывернутые… уродец, в общем. Ну, думаю, прав был врач, не справиться нам с таким, он ведь еще и больной. Тут и Василиса вернулась. Как увидела его — онемела, так и стоит с голой сиськой. Да и я не знаю, что сказать. Вспомнила наставленье врача и говорю: «Нельзя тебе больше рожать, Василиса, так и знай». Тут она пришла в себя и давай рыдать. Я ей говорю: не плачь, бывает, в больнице оставишь, они тут о нем и позаботятся. Ребенка унесли. А я пошла врача искать. Этого, с бородой. Пришла, он за столом сидит, пишет чегой-то. Я и говорю: «Неужто такая страшная болезнь?» «Да, — он отвечает, — до трех лет не доживет!» Я подумала… или, наоборот, не подумавши, ляпнула: «Так, может, доктор, ему укольчик какой, чтоб не мучился?» А врач голову поднял от писанины своей, посмотрел на меня так… «Укольчик? — говорит, — а что, можно и укольчик…» Я-то другого ждала, так сдуру болтанула же, а он по-серьезному. Встал, набрал в шприц что-то из бутылочки и мне протянул: «Вот вам, бабушка, укольчик, идемте, вы сделаете!» Я отпираюсь: «Как же я, я ж не умею!» Он непреклонный: «А чего там уметь, так он под капельницей, в резинку уколите и все дела, идемте!» Я от него как шарахнулась: «Да почему же я-то?! Вы же врач!» А он бороду свою поправил и говорит, да зло так: «Вот именно, бабуся, я врач, мне лечить положено, а не убивать!»