Все могу - Инна Харитонова Страница 31

Вслед за иконами достала Ольга тетке старую коробку от детского пластилина, в которой кучей лежали старые открытки, сухие лепестки роз, обрывки записок и много другой мелочи, из которой складываются былые воспоминания. Перебирая цветные картинки открыток, Серафима раскладывала их в две кучи. В одной лежали невзрачные, похожие друг на друга послания с вазами цветов, с румяными дедами-морозами и с цифрой 8 в переплетении трав, веток мимоз и хилых тюльпанов. Кучка побольше состояла из открыток с видами природы, городами и зверюшками. Среди них попадались немецкие почтовые карточки, и по сей день яркие, будто обведенные тушью, с нарисованными кудрявыми и грудастыми девушками в обнимку с грубыми арийскими хлопцами. Последние открытки не пестрели долгими текстами, перьевой ручкой было выведено по одной-две строчки, не считая подписи. «Руфиме от Саши», «Целую, люблю», «Жду встречи» – подглядела Ольга текст лаконичных посланий. Ни про какого Сашу она отродясь не слыхала и теперь расспрашивать тетку не стала. Перебранные и отсортированные открытки возвращались обратно в коробку, лишь только несколько тех самых нарядных и бессодержательных прятались Серафимой в карман халата. «С собой возьму», – поясняла старуха. Ольга, растерявшись, уточняла: «Куда это ты их возьмешь?» – «Туда», – тыкнула тетка пальцем в потолок и спустя минуту высказала желание в церкви не отпеваться. Больше заветов не было.

Несмотря на свою патологическую жадность и маниакальную бережливость, в отношении других ценных вещей Серафима распоряжений не дала, чем поселила в душе племянницы смутную надежду на благоприятный исход страшной и редкой болезни. Думать о том, что великолепная и надежная тетя умрет от укуса гуся, ей как-то не хотелось. Ольга практически поселилась у Серафимы, выходя на работу на полдня, и то больше с целью развеяться, нежели заработать. Денег, которые регулярно давали ей сыновья, уже давно хватало на сытую жизнь. В отличие от других матерей Ольга не стеснялась брать денег и у Паши, и у Бори, прекрасно понимая, что дела их, темные, путаные, но явно прибыльные, позволяют обеспечивать мать сполна. Также без стеснения просила она, если что надобилось, покупать, привозить, собирать. Степан Кузьмич, с годами все глубже погружаясь в мир изобретений, с одинаковой радостью хвалился женою и поступки ее, иногда коробившие его пенсионерскую гордость, все же вслух одобрял, боясь расстроить супружницу то взглядом, то словом. Забыв со временем свою страстно-порочную юность, Ольга Петровна поостыла, еще больше прикипела к мужу и жила спокойно, даже счастливо, уже не мирясь, а любуясь его недостатками. Помудрев и постарев, Ольга заслужила то природное обаяние, которое редко посещало женщин ее возраста, и со свойственной практичностью она им сполна пользовалась, открывая для себя новый мир без спешки, суеты, детских болезней, школьных двоек и растянутого до получки аванса. Она научилась медленно ходить, нежно смотреть, красиво и томно спрашивать. Своим внешним видом Ольга воплощала в жизнь теорию о красоте и скрытом обаянии женщин бальзаковского возраста.

Умирающая Фима не забывала восхищаться племянницей и в роли вечной наперсницы и лучшей подруги деликатно интересовалась, не завела ли Оля на стороне роман. Ольга вскидывала брови, вела каштаном еще не седых курчавых волос и делано, на ухо выпаливала: «Нет». Серафима хихикала и подмигивала, сетуя, что на сей раз племянницу, если что, она уже не спасет. Видя свою земную участь в помощи при юношеском скандале с Олечкой, Фима постоянно рвалась спасать вечную девочку от дрязг мирской, суетной жизни. И хотя поводов для конфузов Ольга уже лет тридцать как не давала, верная Серафима всегда была готова кинуться на помощь, как дрессированный ротвейлер на дичь.

Все время с обеда до вечера читала Ольга тетке книги и, как ей казалось, за эти три месяца Фимочкиного лежания прочла больше, чем за всю свою интеллигентно-инженерную жизнь. Выбирала авторов болящая, и предпочтение отдавалось классике с не слишком популярными именами. Мельников-Печерский, Гаршин и Короленко особенно будоражили ее желание слушать, впитывать и концентрироваться на деталях. По нескольку раз перечитывала Ольга определенные отрывки, и часто, прочтя всего лишь десяток страниц, все оставшееся время женщины обсуждали написанное. Иногда соображения их не сходились, и тогда Серафима привставала на подушках и начинала шумный диспут, перераставший позже в жаркий спор.

Споры эти не рождали истин, не брызгали слюной и не упирались во взаимные упреки. Сводились литературные будни Фимы и Оли к воспоминаниям о минувшем: о юности и молодости, о счастии и горести. И как-то удавалось им проводить четкую линию между первым и вторым, находить определение бедам и радостям и рассуждать обо всем с точки зрения не мещанской, а общечеловеческой, если даже не глобальной.

У Ольги получалось, что самым страшным были болезни детей, особенно Бореньки, такого славненького и слишком слабенького. А самой радостной за последнюю четверть века стала встреча с Боренькиным настоящим отцом, ныне не патлатым Семой, а благовоспитанным Семеном Львовичем. По внезапности и нежданной эмоциональной силе заняла эта встреча в Ольгином уме место чуть ли не главное, и даже спустя два года после все крутила она в памяти свои слова, взгляды, жесты, оценивала их со стороны мужской, женской и вовсе нейтральной. Но все это было в уме, а сумма не сходилась, явно уменьшаясь в сторону «сказать желаемое» и увеличиваясь в направлении «реально произнесенное».

Ольга себя за это не корила, а, напротив, сильно прельщалась своим холодным и рассудительным тоном в беседе с Семой, радовалась тому, что стерпела, выдержала, устояла перед потоком слез и киданий на мужскую грудь. А более всего гордилась она тем, что на предложение посетить его дом, «большой, пустынный и ждущий свою хозяйку», ответила отказом, по-детски легким и оттого особо искренним, хотя, по сути, конечно же сугубо ложным.

К чувству всеобъемлющей радости примешивала Ольга чувство неземного восхищения, чуть ли не идолопоклонничества перед взрослым Семой, перед его учтивостью и тактом. Особенно благодарна она была ему за то, что никоим образом, ни любопытством, ничем другим, не нарушил он той тайны юности. Хотя про Борю все знал еще тогда, а сейчас жил бобылем без семьи и детей, и Боренька пришелся бы кстати, как в бразильской сериальной истории, но Сема молчал. Именно этим молчанием заслуживал он Ольгину благодарность.

Серафима, в отличие от племянницы, ни горестями, ни радостями похвастаться не могла. Прожив спокойно и тихо, без особых проблем и переживаний свою не короткую жизнь, не видела Фима в ней ничего примечательного. В копилке ее жизненных опытов не существовало того, о чем можно было бы вспоминать с гнетущим страхом или же безбрежной радостью.

Конечно же она когда-то любила, не совсем страстно и не особо взаимно. До порока распущенности опускаться она не хотела, да и не могла и откровенно ужасалась, видя, на какие жертвы шла большая часть ее ровесниц-подруг. То, чему спустя годы придумали оправдательное определение «гражданский брак», во времена ее молодости считалось крайним распутством и Серафиминым воспитанием не поощрялось. Может, поэтому, может, по-другому осталась она сначала за оградой танцплощадки, потом за ветхим заборчиком районного парка, а спасла себя от всего в надежных стенах темной и вечно холодной библиотеки.