Сажайте, и вырастет - Андрей Рубанов Страница 31

Тронулись.

Куда везут? Убивать? Мучать? Расстреливать? Отбирать все деньги? Отпускать на свободу с извинениями?

Ехали недолго, но медленно, часто притормаживая. Тело бронированного минивэна подрагивало. Спустя примерно час добрались. Конуру открыли, легковооруженный снова сковал мое и свое запястья и потянул меня прочь из утробы фургона.

Я спрыгнул на теплый тротуар и оказался посреди улицы. Неожиданно пришло острое ощущение неправильности окружающего пространства – оно ощутилось как чрезмерно большое. В панике я срочно поискал глазами привычные близкие стены, но не обнаружил. Потолок тоже отсутствовал – вместо него всем своим бескрайним объемом на меня стало стремительно падать пронзительное небо.

Какие-то мирные граждане в ярких одеждах остановились и повернули в мою сторону любопытствующие лица. Эхо множества гулких шумов заполнило мозг. Тысячи сильных энергий пронзили насквозь. Десятки оконных стекол невыносимо сверкнули. Город – живой, движущийся, испаряющий влагу, пахнущий бензином, листвой, парфюмерией, собаками, котами, табаком, жареной курицей, нагретым асфальтом, сверху накрытый исполинским синим куполом,– окружил меня с шестнадцати сторон. Зубы нижней челюсти заболели, все сразу.

Оглохший, ослепший, дезориентированный, с комом в сухом горле, я покачнулся и упал бы, – но конвоир поддержал меня за плечо.

– Тихо, тихо... – успокоил он меня, как трезвый успокаивает пьяного. – Отвык, что ли? Давно сидишь?

– Месяц.

– Не срок. У нас один полгода сидел, потом вывезли, вывели на улицу – блеванул...

Массивная двухстворчатая дверь.

Есть такие двери – трехметровой высоты, темного полированного дерева, потертые, с огромными ручками, открываемые с большим трудом,– посмотрев на них, всякий человек, будь он банкир или завхоз, без труда поймет, что войти сюда очень легко, а вот выйти уже гораздо, гораздо труднее. Вот это как раз такая дверь и была.

Рядом, на стене, вывеска. Желтые буквы на черном фоне: «Генеральная прокуратура Российской Федерации». Внутри – охрана. Просторный вестибюль. Снуют люди в пиджаках. Белые рубахи, красные папочки под локтями. Легковооруженный потащил меня по лестнице вверх. Автоматчики прикрывали тыл. Два или три серых пиджака прижались к стене, чтобы пропустить процессию.

Вежливо постучав в дверь, легковооруженный ввел меня в комнату, где я увидел знакомые лица: рыжего Максима и Хватова. Присутствовали и незнакомые: в углу возился с видеокамерой, укрепленной на трехногом штативе, некто тихий, в несвежих джинсах, а возле стены на поставленных в ряд стульях сидели еще двое, стряхивая сигаретный пепел в общую пепельницу.

– Сажайте его к ним,– приказал Хватов моему сопровождающему,– на средний стул.

Из следующих реплик, возбужденной – следователя и успокаивающей – Рыжего, я понял, что попал на мероприятие под названием «очная ставка», где мне предстояло быть главным действующим лицом. Двое унылых курильщиков – статисты, из нас троих свидетели выберут для опознания одного, то есть меня.

Значит, расстрел из новеньких автоматов отменяется – по крайней мере сегодня. Это хорошо.

Хватов – очевидно, по случаю видеосъемки – облачился уже не в заношенную ковбойскую рубаху, но в довольно приличный шерстяной свитер. Прокашлявшись, он распорядился включить аппарат и громко зачитал в объектив дату и время.

Оператор дал панораму. Когда хрустальный глаз повернулся в мою сторону, мне так страстно захотелось показать язык, что от напряжения скулы свело судорогой. Но я совладал с собой.

По всем правилам визуального искусства панорама закончилась в той же точке, откуда и началась, то есть на крупном плане лица Хватова. Он блеснул стеклами очков и провозгласил:

– Приступаем, это самое, к вызову свидетелей! Поспешив в коридор, рязанский человек вернулся в сопровождении свежей девушки с походкой старшеклассницы-хорошистки, ожидаемо вызванной к доске отвечать урок. Юница покусывала губу, но держалась в целом довольно независимо. Скромный брючный костюмчик немного свисал и морщил, скрывая, в нашем случае, не столько недостатки фигуры, сколько достоинства. Конечно, свидетельницу заранее предупредили, что вызывают в органы, опознать опасного преступника, и она оделась скромно – дабы хамы не глазели.

– Узнаете кого-нибудь из этих людей?

– Да,– кивнуло юное существо, кусая розовые губы.

– Которого из них?

– Того, что в середине...

– Пожалуйста, подойдите ближе и укажите рукой. Не бойтесь...

Девочка, да, стеснялась, но румянец на маленьких круглых щеках указывал на то, что она возбуждена, ей интересно, и это ощутил каждый мужчина в комнате; все, включая потрепанного оператора, еле уловимо улыбнулись со снисхождением.

– Этого... С молодой особой в брюках я виделся лишь однажды, и все происходило аж целый год назад, и наш с ней разговор продолжался едва ли больше десяти минут, и происходил на ходу, в коридоре налоговой инспекции; девушка там работала, а мне требовалась какая-то срочная бумага, справка или что-то в этом роде; день тогда был неприемный, однако я смог уговорить вахтера пропустить меня внутрь здания, разыскал юное создание в скромнейшей блузочке и убедил выдать мне требуемый документ немедленно – ссылаясь на крайнюю срочность и важность вопроса.

Теперь, спустя четырнадцать месяцев, инспектриса безошибочно указала на меня. Робея при этом, но разглядывая обстановку и людей в кабинете с явным любопытством. Ситуация поразила меня чрезвычайно, и я сделал для себя два важных вывода. Первый: девичья память не так уж коротка. Второй, более значимый: в преступном бизнесе у меня нет будущего, совсем, раз случайно встреченные люди, обменявшись со мной десятком фраз, годами хранят в памяти мою физиономию...

Дальше пошло быстрее. Пояснив все, что требовалось, девушка – с видимым облегчением, но и некоторым разочарованием – вышла в соседний кабинет, а на ее месте возникла другая, примерно такая же.

Свидетелями оказались сплошь дамы, числом семь или восемь. Все указали на меня, не колеблясь ни секунды. Ошибиться трудно: войдя в кабинет, дамы с опаской оглядываются и видят сидящего на стуле зажатым меж двух чисто выбритых статистов негодяя – мрачного, в мятом спортивном костюме. Небритого, уставившегося взором в пустоту. Два часа назад его выдернули из одиночной камеры, где он просидел четыре недели, впихнули в железный ящик и привезли сюда под дулами автоматов. В общем, из всех присутствующих именно я выглядел как отъявленный подонок.

Верните мне «Кензо», и «Валентино», и «Ллойд», и «Лонжин», сводите к парикмахеру и в солярий – тогда пальчики вряд ли потянутся в мою сторону так уверенно.

Вообще, когда на тебя показывают пальцем и говорят: «Это он, я узнаю его», – начинаешь ощущать за собой вину за все преступления на белом свете, вплоть до убийства президента Кеннеди.

Всем этим людям я не сделал ничего плохого, однако испытал сейчас ужасную неловкость. С опознавшими меня дамами я иногда, бывало, болтал минут по десять о всяких интересных вещах, и они принимали меня за добропорядочного человека, а теперь выходило, что я – сволочь, и общение со мной чревато вызовом в милицию для дачи показаний.