Моя мужская правда - Филип Рот Страница 31

В полночь я возвращаюсь в главное здание, освещая карманным фонариком петляющую между деревьев тропинку. Я совершенно один. Вокруг — кромешный мрак. Мне тридцать четыре.

Мне страшно, как десятилетнему мальчишке. Приходиться сдерживаться изо всех сил, чтобы не припустить панической трусцой. И все-таки иногда я выключаю фонарик и стою в полной темноте. Надо проверить себя на прочность. Чего, в сущности, бояться? В десять лет, возвращаясь со скаутских собраний по Хоуторн-авеню мимо викторианских зданий, нашпигованных призраками, я твердил: «Привидений не бывает, мертвецы — всего лишь мертвецы, скелеты в гробах, они ничего не могут» — и пугался еще больше. Теперь-то я знаю, что призраки бывают и могут очень многое. И пугаюсь еще больше. Наоборот, не бывает мертвецов. Похороны — очередной трюк, она жива! Она появится вновь — так или иначе. Скажем, в Манчестере. Я захожу в прачечную-автомат. Глядь — Морин заталкивает белье в барабан стиральной машины. В кафе я пью кофе, забившись в угол и ожидая, что вот-вот распахнется дверь и миссис Тернопол, потрясая указующим перстом, произнесет тоном обвинителя: «Ах, вот ты где! А кто обещал встретить меня у банка в четыре?» — «У банка? В четыре? Встретить тебя?» Так мы с ней мило перекидываемся словами. «Ты умерла, — говорю я, — ты ни с кем не можешь встретиться у банка!» Я говорю очень уверенно, но все-таки стараюсь держаться подальше от симпатичных, длинноволосых, пахнущих шампунем учениц колледжа, чтобы никто больше не называл меня публично широко известным соблазнителем студенток. Хотя кому придет в голову бросить такое обвинение скромному десятилетнему мальчику? Ей — придет, даже обратившейся во прах. «Она обратилась во прах, — твержу я себе, — все кончено». Черта лысого! Это слишком поверхностно. Ведь существуют же законы жанра! Представь себе автора, который, спасая любимого героя, просто-напросто скинет со счетов его преследователя, ни с того ни с сего убьет, расчленит, отправит к Богу в рай, — что скажет сколько-нибудь интеллектуальный читатель? «Дешевка», — пробурчит он, и будет прав. Нельзя потакать собственным надеждам и низким вкусам массового потребителя. Счастливый конец далек от Правды Жизни. Смерть Морин далека от Правды Жизни. Такие вещи сами по себе не случаются — кроме тех случаев, когда случаются. Хотя, правду сказать, я стал, старея, замечать, что с годами так происходит все чаще и чаще.

Посылаю тебе ксерокопии двух повествований, написанных здесь. Они посвящены одному и тому же персонажу. Прочитав их, ты, возможно, поймешь, почему я оказался там, где оказался, и как вообще обстоят мои дела. Эти тексты не читал никто — кроме моего редактора. Он с похвалой отозвался о них. Разумеется, его больше интересует роман, за который я получил двадцать тысяч аванса, когда еще считался восходящей звездой. О нетерпеливом желании редактора много говорит хотя бы та деликатность, с которой он старается даже не упоминать об этом. Но иногда срывается. Изучив повесть «Накликивающий беду» (одну из приложенных к письму), он спросил, не намереваюсь ли я впоследствии расширить и продолжить новеллу так, чтобы получилось (цитирую) «законченное повествование о жизни Цукермана и его очаровательной падчерицы в Италии — нечто вроде постфрейдистских вариаций на темы „Анны Карениной“ и „Смерти в Венеции“? Не рано ли ставить точку? Не стоит ли описать дальнейшие перемены в судьбе Натана, мучимого угрызениями совести, и предложить читателям полномасштабную литературную фугу?» (Как видишь, слова «роман» он все же сумел избежать.) Что ж, идея недурная, спору нет, но то, чем я занят сейчас, похоже, скорее, не на полномасштабную фугу, а на бег в мешках по бездорожью. Я не смог сказать это в глаза человеку, хранящему в столе мою расписку о получении аванса, и двусмысленно отмолчался. «Накликивающий беду» — это всего лишь попытка разобраться в истории нашего брака. По существу, в правдивом рассказе нет вымысла — уж не больше, чем в реальной моей тогдашней жизни, насыщенной чудовищными фантазиями, рожденными воображением Морин и втоптавшими наше супружество в грязь. Мои повести — подлинные документы, и очень личные. Доктор Шпильфогель (работу которого, как видишь, я выполняю сейчас сам) сказал бы, что тут не обошлось без подсознания и сверх-Я, что автор стремится предстать перед судом и выступить собственным адвокатом, что новелла «Молодо-зелено» (тоже приложенная к письму) свидетельствует об этом вполне определенно, и все такое прочее. Готов согласиться. Наверняка, если дойдет до суда, я по праву окажусь главным фигурантом процесса и буду приговорен к надлежащим исправительным мерам. Ты предлагаешь в качестве таковой свой дом.

P. S. Пожалуйста, при чтении не сопоставляй себя с братом из «Молодо-зелено» или сестрой в «Накликивающем беду». Если когда-нибудь я тебя и осуждал, то это уже позади. Все совпадения случайны, как случаен любой литературный прием. Кстати, о приемах. Вчера на послеобеденной прогулке я размышлял, каким образом пришел к своему нынешнему стилю, и понял, что ты сыграла тут немалую роль. Помнишь, мне было шесть, а тебе одиннадцать. Мы вдвоем сидели на заднем сиденье машины и ждали, когда папа с мамой выйдут из магазина с субботними покупками. О чем-то болтали. Одно из твоих словечек почему-то рассмешило меня. Ты заметила это и стала вставлять его чуть ли не в каждую фразу. Смех одолевал меня все сильней и сильней, до слез, до боли в животе. Вот уж правда — «животики надорвешь». Корчась от хохота на полу автомобиля, я просил у тебя пощады. Но ты все твердила: «Репа, репа» — в смысле «голова». В результате малыш описался. Когда мама с папой вернулись, я уже не смеялся, а ревел во весь голос. «Что с тобой?» — «Это не я, не я, — прорыдал я отцу, — это Джоан!» Отец хмыкнул: мол, написать в штаны другому — выше человеческих возможностей. Немного же он понимал в искусстве!

Джоан не задержалась с ответом:

Спасибо за подробное письмо и две новые повести — целых три художественных ценности, извлеченные из одной и той же скважины в твоей репе (имеется в виду голова). Ты занимаешься самобичеванием — оно беспричинно. Неужели лишь этим питается твое творчество? Позволь поделиться некоторыми соображениями о литературе и жизни.

1. У тебя нет необходимости прятаться в лесу, ты не разбойник с большой дороги.

2. Ты не убивал ее — ни в прямом, ни в метафорическом смысле. Если, конечно, не существует обстоятельств, мне неведомых.

3. Что для тебя главное в «Молодо-зелено»? Юноша попросил красивую девушку немного поиграться с кабачком цуккини. Тоже мне, преступление! У каждого свои заскоки. Учти: она наверняка испытала большее удовольствие, чем ты (если это и в самом деле был ты). К чему делать из мухи слона и ждать праведного гнева, когда не сделано ничего дурного? Дурно, Пепе, вместо овоща использовать сосульку; дурно совершать насилие или совращать ребенка.

4. Не ври: вы с Моррисом меня не одобряете. Дело ваше. (И ты, и Моррис имеете право на собственные взгляды. И все остальные. Вот, кстати, анекдот на тему. Примерно шесть недель назад воскресное приложение опубликовало фоторепортаж о нашем доме в Скво-Вэлли [75], мы ездим туда кататься на лыжах. Вдруг среди ночи — телефонный звонок. Незнакомый женский голос дрожит от пылких чувств. «Это Джоан Розен?»