Территория тьмы - Видиадхар Сураджпрасад Найпол

Как только спустили наш карантинный флаг и последние босоногие, одетые в синюю форму полицейские из службы здравоохранения Бомбейского порта покинули корабль, на борт поднялся гоанец Коэльо и, зазвав меня длинным манящим пальцем в салон, прошептал: «У вас фыра нет?»

Коэльо прислало ко мне бюро путешествий, чтобы он помог мне пройти через таможню. Он был высокий и худой, жалкий и боязливый, и я решил, что он говорит о какой-то контрабанде. Так оно и было. Коэльо имел в виду сыр. В Индии этот продукт считался деликатесом: из-за рубежа его привозили мало, а свой сыр индийцы так и не научились делать — как не научились и отбеливать газетную бумагу. Но помочь Коэльо я не мог: сыр, который имелся на этом греческом грузовом корабле, был плохой. В течение всего трехнедельного плавания из Александрии я жаловался на его качество бесстрастному главному стюарду, и теперь мне показалось, что, если я вдруг подойду к нему и попрошу разрешения взять немного этого сыра с собой, это будет выглядеть странно.

«Ладно, ладно», — проговорил Коэльо, не веря мне, но не желая попусту тратить время на выслушивание объяснений.

Он вышел из салона и принялся бесшумно шнырять по коридору, изучая имена над дверями.

Я спустился к себе в каюту. Открыл нераспечатанную бутылку виски и отпил глоток. Потом откупорил бутылку «метаксы», отпил и оттуда. Эти две бутылки спиртного я надеялся провезти в Бомбей, где действовал «сухой закон», а к такой предосторожности прибегнул по совету моего друга из индийского Департамента по туризму: полные бутылки непременно конфисковали бы.

С Коэльо мы снова встретились позже, в обеденном зале. Вид у него был уже не такой встревоженный. Он держал огромную греческую куклу, и ее народный костюм смотрелся чересчур кричащим пятном на фоне его собственных потрепанных штанов и рубашки, а розовые щеки и немигающие глаза куклы казались слишком безмятежными рядом с его длинным и худым лицом, беспокойным и невеселым. Коэльо увидел мои откупоренные бутылки, и тревога вернулась к нему.

— Они открыты. Почему?

— Этого же требует закон, разве нет?

— Спрячьте их.

— «Метакса» слишком высокая, ее не спрячешь.

— Положите набок.

— А вдруг пробка неплотная? Разве не разрешено провезти две бутылки?

— Не знаю, не знаю. Подержите-ка вот эту куклу. Несите ее в руке. Скажете — сувенир. У вас есть визитная карточка туриста? Хорошо. Очень ценный документ. С таким документом вас не станут обыскивать. Почему вы не спрятали бутылки?

Он хлопнул в ладоши, и тут же появился низкорослый и костлявый босоногий человек и принялся выносить наши чемоданы. Он ждал беззвучной невидимкой с того самого мига, как Коэльо взошел на борт. Держа в руках только куклу и сумку с бутылками, мы стали спускаться к катеру. Носильщик Коэльо спрятал чемоданы. Потом опустился на корточки, как будто стараясь втиснуться в самый тесный уголок, как будто извиняясь за собственное присутствие, хотя находился на голой палубе, на корме того самого катера, на котором плыл его хозяин. А хозяин этот, лишь изредка поглядывая на куклу, лежавшую у меня на коленях, смотрел вперед, и выражение его лица не предвещало ничего хорошего.

* * *

Восток начался для меня еще несколько недель назад. Уже в Греции я почувствовал, что Европа куда-то удаляется. Восток присутствовал в еде, в обилии сладостей (из которых многие я знал с детства); в плакатах, рекламировавших индийские кинокартины с участием актрисы Наргиз [1]— любимицы греческих зрителей, так мне говорили; в мгновенно завязывавшихся дружбах, в приглашениях на обед или в гости. Греция оказалась подготовкой к Египту: Александрия на закате, широкая блестящая дуга в зимнем море; за волнорезами — видение сквозь мелкие брызги от белой яхты бывшего короля; заглохший мотор корабля; а затем — внезапно, словно по сигналу, — шум с причала, крики, ругань и болтовня людей в неряшливых галабеях, которые вмиг взбежали на и так уже заполненное людьми судно и принялись бегать по нему. Тогда стало ясно, что Восток начинается не в Греции, а здесь, в этом хаосе расточительных движений, в самоподдерживающемся гуле, во внезапном ощущении близкой опасности, в проснувшемся убеждении, что не все люди — братья и что багаж под угрозой.

Здесь необходимо было понять, как важно иметь проводника — человека, знакомого с местными обычаями, посредника, не видевшего никакой загадки в дурно отпечатанных безграмотных бланках. «Пишите здесь», — говорил мне проводник в здании таможни, где сновали носильщики, гиды, чиновники, бездельники, полицейские и путешественники, и где грек-беженец шептал мне на ухо: «Хочу вас предупредить: сегодня ночью здесь будут воровать». «Пишите здесь. Один „кодак“». Он, мой проводник, тыкал в пунктирную линию рядом со словом «дата». «А здесь, — он ткнул в строку рядом с „подписью“, — пишите: золота, украшений, драгоценных камней не везу». Я стал возражать. Проводник ответил: «Пишите», — произнеся это слово будто какое-нибудь арабское. Это был высокий, мрачный человек со зловещим, как в голливудских фильмах, выражением лица; он носил феску и легонько постукивал себя по бедру тростью. Я написал, как он мне говорил. И это сработало. «А теперь, — сказал он, сменив феску с надписью „Агент Бюро Путешествий“ на феску с надписью „Отель X“, — теперь пойдемте в гостиницу».

Так постепенно, черточка за черточкой, продолжал проступать Восток, знакомый прежде лишь по книгам; и каждый миг такого узнавания становился открытием, как, например, откровением было видеть на спинах живых людей галабеи — одеяния, сделавшиеся для меня почти мифическими благодаря бесчисленным фотографиям и описаниям. В тусклой гостинице, казалось, полной воспоминаний эпохи Раджа, уже улавливались намеки на кастовую систему. Старый официант-француз только обслуживал за столом; при нем были посыльные — молчаливые негры с печальными глазами, облаченные в фески и широкие кушаки, приносившие блюда и уносившие посуду. В вестибюле расхаживало множество служителей-негров в живописных нарядах. А на улице царил тот самый Восток, которого и ожидал путник: дети, грязь, хвори, недоедание, возгласы «Бакшиш!», разносчики товаров, зазывалы, промельки минаретов. Витали там еще напоминания об имперском прошлом: и в темных, отгороженных витринами магазинчиках европейского типа, которые прозябали в отсутствие должной опеки; и в грустном шепоте француза парикмахера, сетовавшего, что французских духов уже не достать и приходится довольствоваться тяжелыми египетскими ароматами; и в пренебрежении, с каким ливанский делец упоминал о «туземцах», из которых он не доверял никому, кроме собственного помощника, а тот, тихонько ведя разговор со мной, говорил мне, что придет день, когда всех ливанцев и европейцев выставят вон из страны.