Звук падающих вещей - Хуан Габриэль Васкес Страница 31

После обеда, на занятиях по английскому, обозначенных в программе как «Американистика и международные отношения», Элейн и ее товарищи слушали лекции ветеранов Корпуса мира, которые по тем или иным причинам остались в Колумбии, и от них узнавали гораздо более полезные фразы, и совсем не про молоко и агуапанелу, а другие, общим ингредиентом которых было слово «нет»: нет, я не из «Альянса ради прогресса» ^[36], нет, я не агент ЦРУ и, прежде всего, нет, к сожалению, у меня нет долларов.

В конце сентября Элейн написала длинное письмо: поздравила бабушку с днем рождения, поблагодарила их обоих за вырезки из журнала «Тайм» и спросила деда, видел ли он уже фильм Ньюмана и Редфорда, молва о котором уже достигла Боготы (хотя сам фильм появился в прокате позже). Затем с неожиданной серьезностью поинтересовалась, что им известно о преступлениях в Беверли-Хиллз. «Здесь у всех свое мнение, ни один обед не обходится без разговоров об этом. Фотографии ужасные. Шэрон Тейт ^[37] была беременна, я не знаю, кто на такое способен. Страшно жить в этом мире. Дедушка, ты видел и более ужасные вещи. Пожалуйста, скажи мне, что мир всегда был таким». А потом перешла к другой теме. «Думаю, я уже рассказала вам о наших кварталах, – писала она. – Что каждый класс разделен на группы, и за ними закреплены определенные кварталы города, что остальные три члена ее группы – ребята из Калифорнии, умеющие „разрушать стены недоверия“ и договариваться с лидерами местных советов (подробные объяснения), легко достающие марихуану хорошего качества по хорошей цене (подробностей не было) в центре города. Раз в неделю она ходила с ними в горы в окрестностях Боготы, они добирались туда по грязным улицам, где легко можно было споткнуться о дохлую крысу, шагая между домами из картона и гнилых досок, мимо отхожих ям, открытых для глаз (и носов). У нас много работы, – писала Элейн. – Но я не хочу больше говорить о работе, оставлю это для другого письма. Хочу сказать вам, что мне повезло».

Произошло вот что. Однажды вечером, после долгого заседания с местным советом – они говорили о грязной воде и решили, что необходимо немедленно построить акведук, но денег на это не было – группа Элейн решила выпить по кружке пива в маленьком заведении без окон. После пары раундов – бутылки коричневого стекла копились на узком столе – Дейл Картрайт, понизив голос, спросил Элейн, умеет ли она хранить секреты. «Знаешь Антонию Друбински?» – спросил он ее. Элейн, как и все остальные, знала, кто такая Антония Друбински: не только потому, что та была одним из самых опытных волонтеров и ее уже дважды арестовывали в общественных местах за беспорядки – читай: протесты против войны во Вьетнаме, а под общественным местом подразумевалась улица перед посольством Соединенных Штатов – но потому, что Антония Друбински пропала без вести несколько дней назад.

– Уже известно, где она, – сказал Дейл Картрайт. – Но они не хотят, чтобы это появилось в новостях.

– Кто не хочет?

– Посольство. И наши.

– Но почему? Где она?

Дейл Картрайт огляделся и опустил голову.

– Она ушла в горы, – прошептал он. – Кажется, она собирается примкнуть к революционерам. Но это не важно. Важно, что ее комната освободилась.

– Ее комната? – переспросила Элейн. – Та самая?

– Которой завидует весь класс. Я подумал, может, ты захочешь там поселиться? Знаешь, жить в десяти минутах езды, принимать горячий душ…

Элейн задумалась.

– Я приехала сюда не за уютом, – наконец произнесла она.

– Горячий душ, – повторил Дейл. – Не нужно биться, как квотербек ^[38], чтобы выйти из автобуса.

– Но дело в том, что семья, у которой я снимаю жилье… – начала было Элейн.

– А что семья?

– Я плачу им семьсот пятьдесят песо за аренду, – сказала Элейн. – Это треть того, что они зарабатывают.

– И что с того?

– Я бы не хотела лишать их этой суммы.

– Кем ты себя воображаешь, Элейн Фритц? – театрально вздохнул Дейл. – Думаешь, ты такая уникальная и неповторимая? Какая глупость. Элейн, солнышко, сегодня в Боготу приехали еще пятнадцать добровольцев. В субботу еще один рейс из Нью-Йорка. По всей стране живут сотни, может быть, тысячи таких же гринго ^[39], как мы с тобой, и многие из них собираются приехать работать в Боготу. Поверь, эта комната будет занята раньше, чем ты успеешь собрать чемодан.

Элейн отпила пива.

Некоторое время спустя, когда все уже произошло, она вспомнила это пиво, мрачноватую пивнушку и как отражался угасающий день на алюминиевом покрытии стойки. С этого все и началось, думала она. Но тогда, услышав недвусмысленное предложение Дейла Картрайта, она быстро все посчитала в уме. Улыбнулась.

– А откуда ты знаешь, что я бьюсь в автобусе, как квотербек? – спросила она.

– Корпусу мира все известно, моя дорогая, – ответил он.

Итак, три дня спустя Элейн Фритц в последний раз отправилась в путь из дома рядом с ипподромом, теперь с чемоданами. Ей бы хотелось, что уж там скрывать, чтобы семья, у которой она снимала комнату, погрустила немного, хотелось сердечных объятий, возможно, даже подарка на прощание, вроде того, что оставила им она, – маленькую музыкальную шкатулку, которая наигрывала ноты, когда ее открывали.

Ничего этого не было: у нее попросили ключ и проводили до двери, скорее из недоверия, чем из вежливости. Отец ушел в спешке, так что была только хозяйка, заполнившая своей фигурой весь дверной проем, она смотрела, как девушка спустилась по лестнице и вышла на улицу, даже не предложив ей помочь вынести чемоданы.

Появился маленький мальчик (их единственный ребенок – в рубашке навыпуск и с деревянным грузовичком красно-синего цвета в руках), он спросил что-то неразборчиво. Последнее, что услышала Элейн перед тем, как свернуть за угол, был ответ хозяйки:

– Она уходит, сынок, в дом к богатым, – сказала женщина. – Неблагодарные гринго.

В дом к богатым. Это было неправдой, потому что богатые не сдавали комнаты добровольцам Корпуса мира, но у Элейн не нашлось аргументов, чтобы вступить в дискуссию о финансовом положении семьи, в дом которой она направлялась. Ее новый дом, следует признать, был роскошью, о какой еще несколько недель назад Элейн не могла и мечтать: приятное здание на проспекте Каракас с узким фасадом, небольшим садиком в глубине участка и плодовым деревом на лужайке перед домом, которое росло прямо у стены, облицованной плиткой. Фасад был белым, деревянные рамы окон выкрашены в зеленый цвет, а чтобы войти, нужно было открыть кованые ворота, которые отделяли палисадник от тротуара и издавали жуткий визг каждый раз, когда кто-нибудь их открывал. Парадная дверь вела в тусклый, но уютный коридор. Слева от коридора открывались стеклянные двери в гостиную, далее находилась столовая, а затем коридор огибал небольшое патио, где в горшках росла герань; справа от входа шла лестница на второй этаж.